Туанетт. Том 1 Владимир Сериков

Несчастье и горе обрушиваются на человека, как внезапная буря, и поражают его в самое сердце, оставляя в душе глубокую зарубину на всю жизнь.

Александр Семёнович Ёргольский, помещик средней руки пятидесяти двух лет от роду, жил как Бог на душу положит. Дослужившись до поручика и выйдя в отставку, обзавёлся семьёй, заимел детей, и немало, к которым особой тяги не испытывал, предпочитая большую часть времени проводить на охоте или у своих друзей. Хозяйством руководить, как он выражался, ему было несподручно, поручил управляющему, который его нещадно обкрадывал. Все имения его были заложены. Иногда Ёргольский словно просыпался, замечал, как жена Анна Николаевна, воспитывая шестерых детей, бьётся словно рыба об лёд, сводя концы с концами. Тогда хозяин дома снимал свой любимый халат или охотничий костюм и, облачась во фрак, ехал в заёмный банк или к богатым родственникам, чтобы в очередной раз занять денег, убеждая, что скоро получит причитающиеся ему проценты и всё вернёт сполна. Внешностью он обладал импозантной: стройный, высокого роста; в чёрных, с вороным отливом, волосах не было ни одной седой пряди. Был обаятельным и насмешливым, но стоило кому-либо съязвить в его адрес, как его оливковые глаза пронзали обидчика, и он становился неуправляемым.

Беда обрушивается внезапно. Его жена часто испытывала недомогание, но внимание этому не уделяла, да и муж не хотел замечать её хворей, называя это блаженными нежностями. И когда она вдруг слегла, просто уехал на охоту. Прискакавший через два дня камердинер сообщил барину, что его жена Анна Николаевна волей Божьей помре.

– Чего мелешь, дурак! – вскричал ошеломлённый Ёргольский.

– Истинный крест, барин, – повторил мужик. – Наш батюшка, отец Иоанн, отходную читает.

Уразумев, вскочил на коня и понёсся вскачь. Старшая дочь Елизавета увидала в окно из спальни матери, как к дому подскакал отец, в лице которого не заметила ни грана переживаний. Оно было равнодушно. Войдя в спальню и увидев сгрудившихся у ложа матери детей, картинно припал на колено и хотел всплакнуть.

– Папаша, прекратите балаган, вы не на ярмарке, – сурово взглянув на него, властно произнесла старшая дочь Елизавета.

Вскочив словно ужаленный и пронзив её испепеляющим взглядом, выскочил из спальни. Встретив сестру Татьяну Семёновну, бросил, словно отрезал:

– Девок – забирай, особенно Лизку, много себе позволяет!

– Остынь, Александр, пойми её состояние.

– А почему никто не желает понять меня? Разве мне сейчас легко?

– Ты, Александр, опять о себе, а каково детям остаться без матери!

– Я и говорю, с ребятами уживусь, а девок забирай, очень самостоятельные.

– Я, Александр, тоже не так богата, чтобы воспитывать двух девочек!

– Обратитесь к родне, к тебе прислушаются больше, чем ко мне. Да и два имения у меня забирают с молотка!

– Слышала.

– Вероятно, не сегодня завтра по миру пойду!

– Суму-то себе приготовил?

– Ты опять шутишь!

– Я не шучу. Всё у тебя, Александр, не так. А впрочем, кто кого может переделать? – И сама же себе ответила: – Никто! Ладно, брат, напишу двоюродной сестре – графине Пелагее Николаевне Толстой. Ежели она откажется взять твою дочь, тогда прости и думай сам, как быть.

– Спасибо, Татьяна, – тихо произнёс брат и, опустив голову, ушёл к себе.

Получив письмо от двоюродной сестры Татьяны Семёновны Скуратовой с сообщением о смерти жены брата Александра, у которого на руках осталось шесть детей, и с просьбой взять на воспитание одну из его дочерей, Толстые серьёзно отнеслись к её просьбе и решили взять в семью одну из девочек.

Приехали они в имение к Ёргольскому на сороковой день, к поминкам его жены. Отстояли службу в церкви. Александр Семёнович был тих и грустен. Дочери, зная о предстоящей разлуке с отцом и братьями, посидели за общим столом, а затем ушли в свою комнату. Вещи были собраны, и только комната кричала о том, что они навеки расстаются с родным домом. Елизавета, по-старшинству, крепилась как могла, а Татьяна сидела как потерянная, думая о своей горькой судьбе, поглаживая подушку, на которую пролила немало слёз. А родная тётушка Татьяна Семёновна вместе с Пелагеей Николаевной Толстой свернули билетики, на которых были написаны имена девочек, положили под образа и, помолившись, вынули. Лиза уезжала к родной тётушке Татьяне, а маленькая Татьяна – к Толстым.

Впоследствии Татьяна Александровна Ёргольская вспоминала: «Я уезжала в совершенно незнакомую мне семью и, как там сложится моя жизнь, не ведала. Пропасть разверзлась предо мною, я знала, что папенька решения своего не изменит, и я положилась на свои силы и на волю Всевышнего. Всё во мне будто окаменело. Я не помню, как прощалась с родными и уходила из дома, не оглядываясь, где всё для меня было дорого и свято. Мир в эту минуту представлялся мне таким зыбким и страшным, и казалось, смерть была бы лучшим избавлением. Но солнце светило по-прежнему! В карете Толстых я забилась в угол и сидела не шевелясь. Моё состояние понял граф Илья Андреевич. Он сел со мной рядом, прислонил мою голову к своей груди и всю дорогу так и продержал, поглаживая меня по голове. На моё счастье, дети Толстых встретили меня по-родственному, с восторгом. Узнав, что меня зовут Татьяной, старший мальчик Николенька, закружив меня по комнате, воскликнул: – Вот и не Таня, а Туанетт!

Правда, звучит красиво и романтично, и я согласилась с ним. Теперь меня все так называли! И началась моя жизнь в новой семье».

В Москве, в Кривом переулке, у прихода Николая в Гнездниках, в большом доме широко жил граф Илья Андреевич Толстой со своей семьёй. Не первый день здесь шло торжество по случаю приезда к нему героя Шёнграбенского сражения 1805 года генерала Петра Ивановича Багратиона. На следующее утро был намечен выезд на охоту, и впервые со старшими граф Толстой брал своего одиннадцатилетнего сына Николеньку.

Проснувшись среди ночи, отрок так больше и не смог заснуть. Стоило закрыть глаза, как ему начинало казаться, что он проспал и на охоту уехали без него. Он знал, что папа заказал для него настоящую охотничью курточку, которую он ещё вчера примерил и даже немного походил в ней по комнате. Весь вечер с доезжачим Петром готовил лошадь.

«Мне скоро двенадцать лет, а мама переживает и порой меняется в лице от страха, когда видит меня верхом на лошади. Она, видимо, вспоминает брата Илью, которого прошлым летом сбросил с себя конь. После этого у него вырос горб и ходить он стал как-то боком. Но я не малолетка, да и верхом на коня не в первый раз сажусь. Хорошо, что папа меня понимает!» – с радостью подумал он и, соскочив на пол, подбежал к окну.

Забрезжил рассвет, с каждой минутой яркая полоска света стала увеличиваться. Николенька заметил, что ночью мороз прихватил воду и на карнизе повисли разной величины сосульки. Он засмотрелся на воробьёв, которые прыгали с крыши на белоснежную улицу, а иные гонялись друг за другом, задевая снежные хлопья, купались и весело чирикали, встречая зарождающийся день.

«Что же это я!» – встрепенувшись, спросил он сам себя и стал с поспешностью одеваться, отрешённо подумав, что все уже уехали. Выскочив во двор, увидел форейтора, стоящего с лошадьми. К нему подвели коня, на которого Николенька без содрогания стал садиться, про себя уговаривая его стоять спокойно, и только усевшись и взяв поводья, почувствовал себя несколько уверенней. Следом вышел папа с гостями. К ним подвели лошадей, и Николенька залюбовался статной фигурой Багратиона. Не успел он и глазом моргнуть, как Пётр Иванович оказался в седле, и конь не шелохнувшись стоял под ним.

– А брызги-то уже как будто начались, – то ли утверждая, то ли спрашивая, произнёс Илья Андреевич.

– Рано ещё, недели через две-три, сразу же после Дарьина дня, – ответил ехавший с ним кузен, князь Горчаков.

– Значит, собаки в разъезд не попадут?

– Не должны. Большой оттепели ещё не было.

Николенька старался ехать вровень с Багратионом, продолжая с восторгом рассматривать его. Настоящий грузин, большой, с горбинкой нос, брови дугой; когда улыбается, сама доброта, но не дай бог разозлить – разорвёт на месте. Князь Пётр думал о чём-то своём. Казалось, дремлет, и у Николеньки замерло всё внутри, когда его конь оказался перед большой ямой, и ему подумалось, что князь может сломать себе шею. Но он легонько тронул коня шпорами, и тот, взметнувшись, легко перенёс его.