И медленно, одновременно бесконечно спокойно и нетерпеливо, она провела смычком по кобызу. Инструмент отозвался – почти дисгармонично, как больное животное, потом вздохнул человеческим голосом и повел какую-то древнюю, словно родившуюся в момент создания мира и так и недосочиненную до конца мелодию; в его звуке были слышны голоса кочевников, напевающих, не открывая рта, у костра на караванном коше; звуки ветра в степи, рокот далеких волн Каспийского моря – не нынешнего, задушенного человеком, а того, могучего, из ушедших эпох; голоса верблюдов и куланов, крики ястребов, говор юных девушек на весеннем празднике – все это было в тягучих, расплывчатых, вибрирующих нотах. Дамир прикоснулся к дангыре – и она неожиданно отозвалась даже на легкое касание пальцев звуком, похожим на первые капли дождя. Он стал слегка перебирать ими – и услышал, что этот дождь вплетается в мир, созданный кобызом; там, в волшебном пространстве, создаваемом ими, была сейчас весна, и зеленели джайляу, и первые капли дождя смачивали алые головки маков. Дамир ударил посильнее – и первая майская гроза начала грохотать по небу, и юные девушки скрылись в юртах, а тучные овечьи стада, уже откормленные на свежей весенней зелени, испуганно сбились в кучу. Он бил по бубну – ритмично, все быстрее и быстрее – и в юрте зажгли очаги, и загудело пламя, и стало взметаться высоко, почти к самому шаныраку5, и Дамир словно видел физически, как шаман в этой юрте, бросив в огонь пучки трав и перья ворона, тоже начал камлать; а мелодия все длилась, длилась, и рассказывала что-то – что дремало глубоко в его крови, что он не знал о себе, и звала оставить выдуманные границы и страхи, и он чувствовал себя частью Великой Степи, частью Неба, частью Вселенной, и самый главный страх – страх небытия – тоже стал отступать, потому что Тенгри улыбался с небес, и вместе с ним улыбались и духи предков – вечные аруахи…

Когда Дамир очнулся, оказалось, что он уже несколько минут сидит в тишине. Данара смотрела на него и тихонько смеялась – почти по-матерински нежно, и ее резковато очерченное лицо приобрело удивительно мягкое выражение.

– Ну вот. Ты все-таки слышишь что-то, и это хорошо. – наконец сказала она. – Посмотри теперь в себя, человек.

Дамир взглянул на огонек внутри – и вдруг понял, что змееныш вокруг груди стал тоньше и слабее; где-то в районе солнечного сплетения разливался свет – почти такой же яркий, как у встреченного на улице странного человека из прошлого. Руки его слегка дрожали и вообще он чувствовал себя так, как будто только что выполнил тяжелейшую физическую работу, но внутри было спокойно и радостно. Он смотрел на Данару и улыбался, а она улыбалась ему. Слова были лишние.

Дальше все было смутно и счастливо, как в детстве. Она взяла его за руку – рука была теплой, и он опять ощутил запах металла и пряностей от ее волос – и они вроде бы вышли из кафе и пошли гулять куда-то; светило солнце, и ему казалось, что он сам светится, как солнечный зайчик, и Данара рядом светилась тоже своим медным отраженным светом. Он, помнится, спросил ее, почему у нее и у других музыкантов все не так, как у остальных людей, а она рассмеялась и сказала, что все равно он скоро узнает, а любопытство губит даже опытных баксы. Они дошли до Никольского собора, потом свернули налево, к проспекту Абая, и приземлились в каком-то кафе, где подавали потрясающе вкусные пирожные. Данара укусила кремовую завитушку – и у нее на подбородке осталась шоколадная крошка, которую Дамир, неожиданно для самого себя осмелев, снял рукой, и внутри сладко, томно заныло от прикосновения к теплой гладкой коже.