Собственного змея, похоже, не было только у совсем маленьких детей. Те, кто сидели в колясках и на руках родителей, имели еще ясный внутренний свет, который можно было увидеть и через глаза; но и у них, если приглядеться, можно было заметить маленькие червоточинки, и чем старше был ребенок, тем явственнее и ярче выделялось это пятно на ауре. Пару раз ему показалось, что змея нет у некоторых стариков – так, он не увидел его у одного пожилого казаха, проехавшего мимо на машине, и у щупленькой русской старушки, но та тоже быстро скрылась в дверях магазина, поэтому Дамир не мог утверждать этого с уверенностью. Но пятно, это маленькое серое змеиное логово в душе, ждущее своего обитателя, имелось у всех.

Он прошел уже половину пути, когда вдруг, около какого-то массивного здания с колоннами и золочеными барельефами, отчетливо и совершенно неуместно для декабря запахло нагретым на солнце камнем. На мостовой перед Дамиром словно образовалась проплешина на заснеженном тротуаре, и юноша с удивлением увидел, что на ней не брусчатка, как вокруг, а старый асфальт, сквозь которой пробивается желтоватая, уже пожухшая на июльском солнце трава. Впереди, прямо посередине этой проплешины, шел странный, изможденный человек с больными глазами и блаженной улыбкой, в немыслимом синем берете, ярко-желтом плаще и широких штанах, обшитых полосками жести из консервных банок; за ним следом бежали какие-то дети, и Дамир отметил, что одежда у детей была летней и какой-то выцветшей и старомодной, словно из исторического фильма. Повеяло теплом, стало отчетливо слышно журчание то ли арыков, то ли фонтанов, которых здесь не было.

Дамир оглянулся вокруг – за пределами летнего пятачка люди в теплой одежде спешили куда-то и словно не видели происходящего. Только один или два человека лениво оглянулись на вдруг остановившегося юношу, но видно было, что, даже если он сейчас начнет танцевать или кричать, никто не заинтересуется, не остановится, не попытается разобраться, что происходит, как это сделали бы те, кто жили здесь лет пятьдесят назад; в глазах прохожих, шедших по улице двадцать первого века, стояло равнодушие, навеваемое личным змеем каждого. А человек шел и шел, и островок тепла, детей, иных запахов и звуков перемещался вместе с ним.

– Здравствуйте! – Дамир уже не удивлялся ничему, отметил только, что никакой змеи на этом человеке не было, и наоборот – вокруг него разливался яркий, ровный свет, почти слепящий и одновременно умиротворяющий.

Человек словно не видел его, и спокойно продолжал двигаться в том же направлении. Только уже почти пройдя, вдруг остановился и сказал, глядя куда-то сквозь Дамира:

– Хотите, чтобы Вас отметили глаза, которые смотрят из глубины Вселенной? будьте красочней. – И вышел за пределы мира в какую-то радужную дымку, не поворачивая головы.

Улица вокруг стала вновь обретать привычные зимние черты и запахи, а дети, следовавшие за незнакомцем, припустили следом, стараясь не отстать. И только одна девочка из бежавших за странным человеком – щупленькая, лет шести, с огромными глазищами и тоненькими смешными косичками, с деревянным йо-йо, обклеенным фольгой, из тех, что когда-то продавали на этой земле китайские ходя, приостановилась вдруг и сказала, глядя на Дамира:

– А я Вас знаю! Вы Чингачгук!

– Нет, я Дамир. Дамир Гонсалес Рымжанов. – улыбнулся он ей.

– А я Серегина Мария Николаевна. – очень серьезно сказала малышка. – Рада с Вами познакомиться.

Дамира ударило, как током. Именно так звали его русскую бабушку. Ту самую, которая когда-то, в его единственный приезд в Алматы в детстве, пекла ему пирожки с курагой, которая присылала трогательные письма (во времена, когда он был ребенком, пожилые люди еще писали их на бумаге) … и которая уже почти двадцать лет покоилась на Центральном кладбище.