Шала-баксы Александра Шевелева

Старый Бог Кэры Кудан, вечный сват земли и неба, проносился в воющей вышине, и его шестикрылая Белая Орда швыряла белые хлопья на уснувшие внизу поселки, стонала в горных вершинах, морозила городские дома и еще встречающиеся иногда на его пути – хоть и все реже с каждым годом – затерянные юрты. А наверху, в самом сердце его владений, маленькая белая скорлупка самолета прокладывала свой путь – как вечную победу временного над постоянным – и крохотные люди внутри спокойно дремали в креслах, потягивали лениво томатный сок, и не было им никакого дела до безвременья, до зимы, до степных духов той земли, к которой они приближались.

Публика в салоне была весьма разнообразной, как всегда бывает на международных рейсах. Казахи, возвращавшиеся на родину, сверкавшие подчеркнуто-европейскими светскими улыбками, которые уже в аэропорту, при встрече с близкими, сотрутся, слетят, сменившись совсем другим, домашним, понятным выражением; русские и немцы, чьи предки когда-то белыми костями легли в этих краях – летевшие над той же степью, так же ее любящие, скучавшие по ней в разлуке – но видящие ее, пожалуй, совсем другими глазами; любопытные иностранцы, прижимавшие к иллюминаторам носы и пытающиеся разглядеть за белой небылью огоньки городов незнакомой для себя страны; уйгуры, корейцы, татары – все те, кого ждала в ладонях из гор старая Алматы, сонная под выпавшим снегом.

Убедившись, что вся подотчетная ему испанская делегация, утомленная долгими перелетами от самого Мадрида, дремлет, Дамир тоже начал вглядываться в белую муть в иллюминаторе. Как в детстве, ему почему-то показалось особенно важным разглядеть под крылом самолета самый первый огонек города, ждавшего его вдали. Он бывал в этом городе совсем малышом, лет до пяти, еще не понимая, насколько другим был тот мир, в который он окунался в те короткие визиты. Они запомнились ему сплошным потоком незнакомых лиц, которые считались его родственниками, канатной дорогой на Кок Тобе и величавыми слонами в зоопарке, а особенно – невообразимым смогом и запахом казы и яблок, которыми его угощали. Тогда маленький Дамир смущался, все эти люди были ему чужими, ему приходилось говорить по-русски, потому что казахского он не знал совсем, – и он путал «ты» и «вы», и не хватало слов, и он переходил на привычный уже испанский и жесты, а большие люди вокруг находили это забавным. Кто-то угощал его бешбармаком, а другие спорили о том, настоящий ли это рецепт бешбармака и вообще – почему он бешбармак (пять больших пальцев), а не бес-саусак, но спор выходил бесплодным, потому что и казахский язык многие в семье как следует не знали. А Дамир смеялся, угадывая детским чутьем комичность этой межкультурной оторванности.

И вот теперь он сам себя чувствовал, как этот самый неправильный бешбармак, составленный из теста и мяса самых разных народов. Он, испанский гражданин с то ли славянским, то ли тюркским именем, с приподнятыми к внешним уголкам глазами, неожиданно доставшимися от казахского деда через поколение, русским тяжеловатым подбородком, унаследованным от бабушки, римским носом и точеной линией скул испанского отца – странная смесь, не принадлежащая ни одной земле мира. И внешне, и внутренне он был, пожалуй, похож на тех арабов Аль-Андалуса, что уже пришли на иберийскую землю и считали ее своей, но где-то, в уголках генетической памяти, еще помнили маки других степей и снежные вершины совсем других гор. А вот где находятся эти горы – Дамир не знал. И, может быть, поэтому, когда он искал первые огоньки в черно-белом рисунке заснеженной земли, какое-то странное предчувствие, словно привкус полыни в горле, сбивало порой дыхание.

Девушка, сидящая ближе к проходу, тоже пыталась все время заглянуть в иллюминатор. Молодая казашка в объемных черных башмаках и бесформенном балахоне, с каким-то немыслимым пирсингом в носу и изжелта-металлическим остроконечным маникюром, чуть ли не перегнулась через его кресло, высматривая сквозь кружащийся снег огни аэропорта. Звякнул на ее руке массивный браслет – тяжелые медные монеты на кожаной ленте. Дамир вежливо улыбнулся ей, отодвинулся, и их взгляды встретились; девчонка при этом не смутилась, а только еще внимательнее стала смотреть куда-то на его переносицу.

– Вот ведь странные люди к нам прилетают! – вдруг заявила она.

– Простите? – Дамир даже не успел удивиться бесцеремонности этой смешной неформалки с претензией на гота.

– Ну, ты не казах, хотя и похож. И думаешь, что прилетел по делам, – сказала она. – А к нам – я имею в виду к нам, а не просто в Алматы – прилетают совсем по-другому. Ты хоть слышал когда-нибудь, как звучит кобыз?

– Нет. – слегка сумасшедший разговор почему-то затягивал Дамира.

– Услышишь! А вообще не стесняйся. Это хорошо, что ты все-таки попал сюда, – вдруг улыбнулась она, и Дамир почувствовал внезапно запах ее волос – какой-то удивительно притягательный, но совсем не женский; так пахнет раскаленная сковорода, на которую кинули пучок степных трав и специй. – Только осторожнее… Нас тут много разных. Я вот тебя точно не съем, но другие могут.

И пока он подбирал слова, чтобы ей ответить, и пытался сообразить, что это – экстравагантность или просто безобидное сумасшествие, она демонстративно достала из сумки и нацепила на себя дорогущие наушники, показывая, что разговор окончен. Дамиру осталось только пожать плечами и смотреть, как под крылом самолета быстро побежали огни взлетно-посадочной полосы, как легкий толчок встречи с землей заставил нетерпеливых пассажиров, которых на любом рейсе находится немало, начать складывать вещи и стучать ремнями – словно так можно выйти из самолета раньше. Когда он повернулся к креслу, где сидела его спутница, ее уже не было; похоже, это было не ее место, и после посадки она все же прошмыгнула куда-то вперед по салону. И только на сиденье лежал маленький квадратик бумаги с именем «Данара» и телефоном.

Дамир улыбнулся – слишком уж нечасто на него, обычно чрезмерно погруженного в книги и мысли, девушки обращали внимание вот так явно – и экстравагантность случайной попутчицы показалась ему даже в чем-то притягательной, и захотелось снова ощутить этот странный пряный металлический запах и прикоснуться к тонкой смуглой руке, пусть даже и испорченной уродливым маникюром. Секунду подумав, он положил листок в записную книжку и начал вслед за всеми собирать вещи и пробираться к выходу.

…От аэропорта их подвозили микроавтобусом. Белозубый и жизнерадостный водитель Алихан старательно выговорил «Буэнос диас», отчего испанцы-переводчики заулыбались – было уже около десяти вечера, какой уж «добрый день» – и «Мерседес спринтер» пополз по припорошенному снегом шоссе мимо заборов, маленьких домиков и тусклых мигающих ламп, освещавших ведьмовские черные метлы пирамидальных тополей. Въехали в город, одновременно азиатский и европейский, современный и провинциальный, как будто составленный из фрагментов разных десятилетий. Постепенно старые дома уходили, и вместе с ними уходила эта мозаичность; центральные улицы, кокетливые, вычищенные, с яркими вывесками на двух языках, могли принадлежать уже почти любой стране мира, а подчеркнутая национальность фасадов казалась пластмассовой и игрушечной.

Роскошный отель «Достык», в котором их разместили – перелицованное наследие советской еще помпезности – был освещен так ярко, что после темноты салона автомобиля огни фонарей вокруг него расплывались в мутные полосы. Дамиру показалось, что огромная золотая змея с распластанными по фасаду рогами оплетает колонны входа, и на секунду это видение стало невозможно ярким, почти галлюцинацией. Но стоило сморгнуть, и тут же все исчезло, и фонари опять распались на отдельные пятна света. «Какая чушь», – подумал юноша, отвернулся, занося чемоданы в вестибюль и стараясь не смотреть назад, а потом, рассердившись на себя самого за мистицизм и малодушие, наоборот, оглянулся. Из фойе отеля рогатая змея оказалась видимой еще более отчетливо – она блестела маслянисто и как-то особенно мерзко, а неподвижный жутковатый взгляд огромных глаз был равнодушным и одновременно хищным и всезнающим. «Наверное, я слишком устал», подумал Дамир, тряхнув головой. «Странные разговоры в самолете, а теперь мерещится всякое. Закончу – и пойду спать сразу же».

Утомленных дорогой участников литературной конференции пришлось разводить по номерам буквально за руку. Старая испанка Анна-Мария, отец которой когда-то сгинул в Карлаге, говорливый славист Хавьер, во время пересадки надоевший Дамиру рассуждениями о том, как много современная казахская поэзия заимствовала у русской, и даже молодой, но амбициозный Хосе, изучавший в основном любовную лирику и в самолете поглядывавший на стюардесс с нескрываемым мужским интересом – все были вымотаны долгим путешествием до предела. А сам Дамир, разведя всех, как ни странно, почувствовал себя, скорее, перевозбужденным. Идти к себе уже не хотелось; запахи, звуки, ощущение нахождения в непривычном месте тревожили его.