Слегка волнистые тёмно-каштановые пряди девушки пахли сандалом и чем-то неуловимо знакомым. Они разметались по спинке сиденья и её плечам, одна из непослушных прядей упала на губы – он замер, боясь спугнуть этот миг нежности, залюбовавшись на чуть приоткрытый рот. «Похожа на старинные фото Лили Элсли… Л. Э.», – мелькнула мысль.

Улыбнувшись, он отвернулся к иллюминатору и прислонился лбом к прохладному стеклу. Лететь было ещё не меньше трёх часов. Три часа мук.

– Хелен! Хэ-э-лен! Где ты?! Спускайся вниз и неси скорее оставшиеся подарки, пора положить их под ёлку. Скоро гости приедут! – строгий окрик матери заставил девушку, сидящую на подоконнике, вздрогнуть, карандаш выскользнул из рук. Зимний сад за окном – заснеженные розы, замёрзший фонтан – так и остался эскизом.

Хелен выросла в семье парижских аристократов, семействе Хоган. Нельзя сказать, что она была классической красавицей с полотен живописцев эпохи Возрождения, но природного очарования у неё было не отнять. Она была невысокого роста, с ладно сложенной фигурой. Благодаря узкой от природы талии и несмотря на то, что в моде главенствовал стиль «песочные часы» женского силуэта, она сильно не затягивала корсет, следуя новым феминистским веяниям. Глаза её серо-зелёного цвета с поволокой буквально гипнотизировали собеседника, а светло-каштановые слегка вьющиеся волосы дополняли образ юной аристократки.

– Хелен! Несносная девчонка, зачем ты заставляешь свою мать повторять дважды?! – окрик матери окончательно прервал работу над рисунком. Чтобы не раздражать маман, Хелен проворно спрыгнула с подоконника и сбежала вниз по дубовой лестнице, едва не споткнувшись о подол платья. На первом этаже в центре зала уже высилась сверкающая рождественская ель. У её подножия – груда подарков в золотой бумаге. Нужно было успеть приготовить всё к началу праздничного вечера. Хотя девушка и любила светскую жизнь, гостей и вечеринки, но подготовка к празднику не доставляла ей особого удовольствия.

«Опять эти глупые ленты…» – вздохнула она, ненавидя предрождественскую суету. Не то чтобы её сильно это тяготило, но заставляло оторваться от любимых увлечений – чтения книг Жюля Верна, Конан Дойля, Чарльза Диккенса, прогулок верхом. Она была прекрасной наездницей, и в пригороде Парижа у её семьи была своя конюшня. Все эти светские рауты отнимали много времени от главного увлечения её жизни – живописи.

На её восемнадцатый день рождения любимая крёстная, известная в Париже американская художница Мэри Кассетт[4], подарила ей набор масляных красок и первый настоящий холст. Крёстная заметила, что Хелен часто и подолгу любит делать акварельные зарисовки и этюды. Девушка, получив первые профессиональные уроки живописи от мадам Кассетт, полностью погрузилась в волшебный мир живописи. Месье и мадам Хоган поначалу радовались новому увлечению дочери, но чем чаще в газетах появлялись критические заметки об их дальней американской родственнице, тем больше они начинали переживать о том, какое влияние крёстная оказывает на их дочь.

Родители боялись этой «американской заразы». Газеты язвили: «Мадемуазель Кассетт рисует дам без корсетов – скандал!» Но Хелен тайно копила эскизы, мечтая о собственной выставке.

За семь лет под псевдонимом «Л. Э.» девушке удалось продать несколько полотен через салоны, а вырученные деньги она прятала в потайном ящике комода.

Её крёстная Мэри была одной из первых женщин-импрессионистов, которой удалось войти в закрытое общество мужчин-художников. Ей удалось сделать то, что в то время казалось невозможным, – в 1872 году жюри Парижского салона допустило к показу её первое полотно. Критики не удержались и язвительно отметили в газетах, что «цвета её полотен слишком ярки» и что «её портреты слишком точны для того, чтобы соответствовать оригиналу». Тем не менее пробить брешь в искусство через мужской шовинизм ей удалось. Всё чаще в Европе звучали голоса женщин, борющихся за свои права, за право наравне с мужчинами решать вопросы миропорядка и изменять закоснелые устои патриархального общества в искусстве и жизни.