Опасный путь: дневники Анжелы Мария Вейра

Ты думаешь, это будет про мужчин.

Про города, постели, поцелуи и секс. Про то, как я сбегала на каблуках, не оставляя номера. Или наоборот – цеплялась, как девочка, за чужое плечо.

Нет.

Это будет про меня.

Такую, какой ты сама боишься быть.

Слишком живую. Слишком честную. Слишком чувствующую.

Я начала писать эти дневники не ради воспоминаний. А чтобы не сойти с ума.

Когда ты не любишь – ты не теряешь.

Когда ты не веришь – ты не страдаешь.

Когда ты не остаёшься – тебе не больно.

Я так думала. До него. До себя.

И нашлась.

Я прошла через запахи чужих простыней, через мимику, которую больше никогда не увижу, через встречи и расставания.

Я потерялась. И нашлась.

Это не исповедь.

Это не инструкция.

Это путь.

Опасный.

Но мой.

Я приехала в Мехико без плана. Без сценария. Без мыслей о прошлом.

Мехико не просил ничего.

Он просто впустил меня – как запах кукурузных лепёшек, как обжигающее полуденное солнце на кожу, как ритм марьячи, звучащий из чьего-то открытого окна.

Я жила в районе Рома Норте, в квартире с балконом, где на перилах сидели жирные голуби, а с улицы доносились крики уличных торговцев и запах жареного перца. Мехико пах телом. Улицами. Потом. Копчёной солью. Кровью с рынков. И какой-то хищной, густой свободой.

Я бродила по городу, как будто пробовала его языком – улицу за улицей.

И нашла его. Вернее – он нашёл меня.

Это было в небольшом ресторане на краю Кондеcы, с глиняной вывеской, цветами в стеклянных бутылках и громкой сальсой. Меню не было. Только он – за стойкой.

Черты лица – острые, как нож для разделки рыбы. Татуировки – как старые следы ожогов.

Он был шефом. С настоящими руками – сильными, грубыми, пахнущими копчёной паприкой и жгучим лаймом.

Он не улыбался. Смотрел, как будто обнажал. Не тело – пульс под кожей.

– Ты ешь мясо? – спросил он.

– Иногда.

– Сегодня – да.

Я не спорила.

Он подал мне тако с ананасом, свининой и чем-то острым, что обжигало нёбо так, будто заставляло всё почувствовать заново. Он молчал, стоял напротив, курил. И смотрел.

– Ты недавно здесь, – сказал он.

– Именно. Ты местный?

– Я – отсюда. Из жара. Из крика. Из ночи, – он подался ближе. – Из ада, если что.

– Я люблю ад. В нём честнее.

– Поэтому и пришла?

Он не пригласил меня. Он просто пошёл. Я пошла за ним.

Его квартира находилась над кухней, с бетонным полом, вентилятором под потолком и кроватью, застеленной смятым полотенцем вместо простыни. Там пахло луком, потом и мужчиной.

Он не раздел меня. Он просто подошёл и начал нюхать – шею, ухо, волосы.

– У тебя запах соли. И дороги. Мне нравится.

Он развернул меня, провёл языком по позвоночнику, как будто читал что-то важное.

Руки его не просили разрешения. Они действовали, как будто знали меня раньше, чем я сама. Как будто изучали анатомию удовольствия не по учебникам, а по телу – моему телу. Пальцы – сильные, цепкие – работали, как на кухне: быстро, точно, с нажимом. Он не гладил – он месил. Он не ласкал – он проверял, как много я выдержу. Как глубоко впущу. Как громко задышу.

Я не кричала. Но внутри – кричала каждая клетка. Как будто они проснулись после зимней спячки и требовали огня.

Он был жадным. Тем самым опасным видом жадности, что возникает у тех, кто знает: это может быть в последний раз. Он любил меня, как будто еда остынет через минуту, а надо съесть, пока обжигает губы. Он прижимал меня к себе так, что я чувствовала его рёбра – будто внутри него билось сердце, сожжённое солнцем. Он кусал – с боку, за шею, за бедро. Он вонзал зубы туда, где пульс – как будто хотел оставить на мне своё имя.

– Не думай. Не вспоминай. Не бойся. Только чувствуй, – шептал он между движениями, между толчками, между выдохами.

Я чувствовала. Чёрт возьми, как я чувствовала.

Я чувствовала язык, жгучий, как перец чили, когда он скользнул им между моих ног – не спеша, а намеренно, по кругу, как будто вырисовывал мандалу из похоти. Я выгнулась – и он только глубже вошёл языком, как будто искал точку, где у меня исчезает контроль.

Его пальцы пахли лимоном. Горьковато, чисто, свежо. Он сначала ввёл их мне в рот – два, потом три – и не отводил глаз. Смотрел, как я их сосу, как будто знал: это даст ему власть. Потом они вошли в меня – легко, глубоко, с тем же запахом и тем же темпом, как будто музыка внутри нас требовала нарастания.

Его член вошёл резко. Почти грубо. Не больно – нет. Точно. С усилием. С напором. Как нож входит в мягкое, спелое манго. Момент короткого шока – и потом только сладость.

Я стонала. Не от боли. И не только от наслаждения. А потому что меня снова вернули к себе.

К телу.

К живой, голодной, горящей женщине, у которой когда-то были сомнения, тревоги, вопросы. Но сейчас – только пот, тепло, плоть и соль на губах. И он – внутри меня, как будто пытается прочитать моё нутро с обратной стороны.

В этом не было романтики. Это не было о любви.

Это было о возвращении.

К себе.

К той, что когда-то боялась, стеснялась, старалась быть удобной. А теперь – дрожала от удовольствия и жадно ловила его ритм, как будто вся жизнь была ради этой одной ночи. Он вошёл в меня снова, сжимая мои бёдра, будто хотел оставить след. Его грудь ударялась о мою спину, его дыхание било в ухо. Я выгибалась, царапалась, грызла губы до крови.

Он целовал меня с жадностью, как будто хотел выжечь мой вкус себе в память.

Потом мы лежали, потные, вонючие, живые.

Он зажёг сигарету, я смотрела в потолок и впервые подумала: может, я не просто путешествую. Может, я возвращаю себе части, которые отдала другим.

Он дал мне глоток мескаля.

– Это мексиканский бог. Он делает боль красивой.

– Ты делаешь то же самое.

Мы не разговаривали больше. Он заснул. А я лежала, вглядываясь в трещину на стене, и думала:

Женщина может забыть имя. Но она не забудет, как её трахали.

Как будто последний раз.

На следующее утро он исчез.

Просто не было рядом – ни в постели, ни в квартире. Только тёплая сковорода на плите, жареные томатильо, капли масла на столешнице, как крошечные ожоги.

На записке – коротко:

«Это еще не всё. Приди в полночь. Будем готовить друг друга».

Я ушла. Бродила весь день, будто в лихорадке. Улицы Мехико казались ярче, чем вчера. Пот стекал под грудью. На плече остался след от его зубов – маленькая, болезненная метка, как будто он сказал: «Я был здесь. И ещё буду».

Я пришла ровно в полночь. Без белья. Без помады. С распущенными волосами и животом, сжавшимся от предвкушения.

Он открыл мне в фартуке. И только.

Под ним – ничего.

– Ты голодная?

– Да.

– Тогда сначала – я.

Он поднял меня на стол. Одним движением – сильным, точным, как будто знал, где у меня центр тяжести, где начинается желание. Посуда сдвинулась в сторону: бокалы звякнули, вилка упала на пол. Он не обратил внимания. И я тоже.

Я уже была не женщиной, а подачей дня – блюдом, поданным горячим. Села на край, раздвинув ноги, и не думала ни о приличии, ни о последствиях. Только о нём – стоящем на коленях, между моих бёдер, с выражением на лице, как будто он сейчас будет говорить молитву, но ртом к моей коже.

Его язык был терпелив. Он не спешил. Он не атаковал. Он изучал – как сомелье, что сначала вдыхает аромат, только потом пробует. Он прошёлся по внутренней стороне бедра – медленно, едва касаясь, оставляя после себя мурашки, как отпечатки от пуха. Поднялся выше – по паху, по низу живота, задержался в ложбинке пупка, как будто хотел запомнить моё дыхание.

Я вздрагивала. Не от страха. От того, что он действовал слишком правильно. Слишком точно. И я ощущала: он знает, что делает.

Когда он добрался до самой сердцевины – там, где пульс бил сильнее, чем в висках, – он начал есть меня. По-настоящему. Не как гурман. Как мужчина, который знает, что делает женщину счастливой не обещаниями, а ритмом языка и настойчивостью губ. Он ел меня, как будто это был ритуал. Как будто я была святыней, а он – тем, кто умеет молиться на коленях.

Сначала – осторожно. С уважением. Как будто выстраивал диалог. Потом – глубже, крепче. Щелчки языка, мокрый звук, мои стоны, сдавленные и бессвязные. Его пальцы вошли с точностью хирурга – зная, когда замереть, когда ускориться. Они не просто ласкали – они дрессировали. Они ставили меня в стойку, в тонус, в нужный ритм. Они приказывали. А язык подчинялся, добавляя ощущений – ещё шире, ещё глубже.

Я терялась.

Между толчками языка и скольжением пальцев я перестала быть человеком. Я стала вибрацией. Воплощённым стоном. Я не думала. Не говорила. Только дышала – коротко, прерывисто, как будто после бега.

Он не торопился. Он знал, что самое главное – не спешка, а то, что останется в памяти. Не просто оргазм, а то, как к нему вели. Его движения были музыкальны. Настойчивы. Обострённы, как ноты в ночи.

Я стонала, пока он ел. Как будто я – пир, а он – знал, что за мной не будет десерта. Только сейчас. Только этот вкус. Эта женщина. Эта ночь.

И я была согласна.

Целиком.

– У тебя вкус дыни, соли и греха.

Он поднял меня, понёс в душ, включил воду холодной – и вошёл в меня прямо там, под потоком, прижав спиной к плитке.

Я замёрзла – и разгорелась сильнее. Он двигался быстро, порывисто. Меня трясло от его стонов, он шептал мне в ухо на испанском, а я не понимала ни слова, но тело всё знало.