Музыка не играла. Только дыхание. Моё и его.

Он начал рисовать.

Сначала – тонко. Как будто щекочет. Потом – глубже, нажимистей. Я не смотрела, что он делает. Я чувствовала. Каждую линию. Как она входит под кожу. Как будто он пишет послание не мне, а во мне.

Словно я – письмо, которое он отправляет в вечность.

Скоро игла сменила перо. Острая, быстрая, вибрирующая. Боль была чистой. Сильной. Не выматывающей – наоборот, возвращающей. Как будто я расчищалась. От слов, от мужчин, от лишнего.

Иногда он останавливался. Протирал кожу. Дышал мне в затылок. Не касаясь губами – только воздухом. Горячим, пахнущим мескалем.

– Твоя спина говорит. Я просто слушаю, – сказал он однажды. И я чуть не заплакала.

Он снова включил иглу. Я сжимала кулаки. Потом – разжала. Он положил ладонь мне на поясницу и оставил её там, пока заканчивал узор.

И когда всё было закончено – я не сказала «спасибо». Я не знала, как говорить с человеком, который вытатуировал на тебе твою собственную правду.

Он налил мескаль. Подал мне. Мы пили молча. Горло горело. Пульс бился в новорожденной тату.

А потом – он коснулся меня. Тихо. Медленно. Ни спешки, ни попытки. Только руки. Только дыхание. Только кожа, которая теперь уже не принадлежала мне одной.

Я осталась. Не потому что хотела. А потому что не могла уйти.

Плоть пульсировала – новая тату звенела под кожей, как молитва, набитая иглой. Каждое движение – напоминание. О боли. О живом. О том, что я больше не хочу быть поверхностной. Не хочу лёгкости, не хочу привычной игры.

Он не спросил, останусь ли. Просто закрыл дверь. Щёлкнул засов. Включил старую лампу, подвешенную к балке. Жёлтый свет окутал нас, как пыльца. Его тень на стене была больше самой жизни.

Он протянул мне ладонь. Я вложила свою. И он повёл – не в спальню, а дальше, вглубь мастерской. Где пахло агавой, дымом и ветхой кожей. Там стояла каменная ванна, полузаполненная водой с листьями. Мескаль, возможно. Или настой из чего-то, что пробуждает дух.

– Это очищение, – сказал он. – Прежде чем тебя примет ночь.

Я вошла, не раздеваясь. Тонкая ткань прилипла к телу, прозрачная от настоя. Он стоял рядом, наблюдая, не как мужчина, а как жрец. И я поняла: секс с ним будет не про страсть. Он – тот, кто прикасается к душе, минуя голову. Минуя логику, вкус, план.

Когда я вышла из ванны, он снял с меня всё – медленно, будто раздевает икону. Его руки были тёплыми, чуть шершавыми, как у плотника. Он гладил мои ключицы, как будто пробуждал их. Целовал между грудей – не торопясь. Как будто проверяя, действительно ли я здесь.

Мы легли на пол – на старый хлопковый ковёр, усыпанный лепестками. Над нами – деревянные балки, на них – связки перцев, амулеты, обереги. В этом было что-то дикое. Не дикое – первобытное.

Он смотрел в мои глаза, и пальцы его вошли в меня раньше, чем тело. Медленно. Глубоко. Как будто создавал новую женщину. Меня. Здесь. Сейчас.

Его губы шли по мне, как будто он не просто целовал – а узнавал. Не спеша. Не из вожделения – из почтения. Как читают молитву на коже. Как открывают тайную книгу, буква за буквой. Он не хватал. Не жадничал. Он слушал телом.

Он начал с ключицы – и это было не поцелуем, а причастием. Потом медленно опустился к груди, не играя, не требуя – просто касаясь, будто знал: соски – это не эрогенные зоны, а узлы памяти. Там всегда больнее. Там начинается женская уязвимость.

Он обводил их языком, будто хотел стереть воспоминания о чужих, поспешных руках. Я вздрагивала. Но не от страсти – от неожиданного облегчения.

Живот он трогал так, как будто это был пергамент с заклинаниями. Тёплой ладонью, кругами. Как будто успокаивал зверя внутри.