Его руки сжимали мою талию – не ласково. Жадно. Властно. Он держал меня, как штурвал во время шторма. Как якорь, который не даст сорваться. Его рот обжигал соски – он не целовал, он брал. Всасывал. Скусывал. Щипал мочку уха, доводя до дрожи. Его дыхание било в висок. Горячее. Неритмичное. Его движения стали быстрее, злее. Как будто он злился на себя за чувства. Как будто я – его вина и его еда.

Он трахал меня, будто хотел остаться в каждом изгибе. В каждой складке. В каждом следе от ногтей.

Я не сопротивлялась. Не защищалась. Я раздвинулась шире. Я выгнулась навстречу. Я стонала – не театрально, а срываясь, в голос, с хрипами и дрожью. Мои пальцы цеплялись за плед, за его спину, за воздух. Я позволяла ему всё. Как будто это последний раз. Как будто в этом теле больше не будет другого мужчины. Или других чувств.

Город гудел под нами, как будто сам был свидетелем. Небо медленно темнело. Воздух пах раскалённой пылью, потом и чем-то вечным. Мы были в этом моменте до кончиков ног. До мурашек под коленями. До боли в груди. До муки внизу живота – сладкой, раскалённой, разрывающей.

Это был не секс. Это была запись. В тело. В память. В вечность. Когда я кончила – его имя сорвалось с губ само. Громко. Грязно. Настояще.

– Алехандро…

Он замер, потом прошептал мне в шею:

– Вот теперь ты запомнишь.

Ночью я уехала. Без записок. Без поцелуев. Он не проснулся – или сделал вид.

А может, и правда не хотел финалов.

Мехико не пахнет прощанием. Только пoтом.

Когда будешь вспоминать, как соль с его пальцев щипала внутреннюю сторону бедра, и понимать – тебя не просто ели. Тебя подавали, как самое желанное блюдо.

И ты согласилась. Потому что голодна была не меньше.

Я приехала в Оахаку, не зная, зачем. Просто уехала с Мехико, без плана, с солью на коже и привкусом перца на губах. Этот город не звал. Он ждал. Тихо, как старик, знающий, что всё придёт само.

Пыль лежала на улицах мягким фильтром, солнце стекало по стенам домов медленно, как мёд. В Оахаке воздух был густой, терпкий – запах агавы, горячих камней, пота, старого дерева. Здесь все живут в полутоне. В ритме, который заставляет замедляться не только шаг, но и мысли.

Я шла за запахом. За странным, дразнящим чувством, что меня ведут.

Он открыл дверь в момент, когда я уже хотела развернуться. Маленькая студия – где-то между лавкой с текстилем и магазином ритуальных масок. Он не представился. Просто посмотрел. Долго. Сначала – на лицо. Потом – на шею. Потом – ниже. Как будто знал, что именно ищет.

Он был весь в татуировках. Но не модных. Не инстаграмных. А древних, органичных. Его тело было как пергамент, где что-то оставили поколения. С кожей цвета кофе и глазами, в которых не было нужды говорить. Я не пыталась понять – он был не для этого.

– Ты знаешь, что хочешь? – спросил он тихо, как будто слова не должны были мешать.

– Нет, – ответила я. И почувствовала, как в животе завязалось что-то мокрое, тяжёлое.

Он кивнул. Медленно. Указал на низкий деревянный стол. Я села. На столе – стопка тонких альбомов, перья, иглы, бутылка мескаля, тряпка в пыли.

Я открыла первую страницу и увидела узор. Как будто вырезанный из воздуха. Я не понимала, что он значит, но тело отозвалось – мурашками, жаром, вибрацией.

Он подошёл сзади и провёл пальцем по моей лопатке.

– Здесь, – сказал он. – Ты держишь боль.

Я не удивилась. Я знала. Я носила её, как кольцо. Как груз, о котором забываешь, пока не тронут.

Он не просил раздеться. Я сама сняла платье. Осталась в тонком белье. Легла. Спина – открыта. Он сел рядом. Протёр кожу. Подул. Почти нежно. Потом – приложил ладонь, тёплую, большую. Как будто молился.