Потом он вынул член, усадил на край раковины, раздвинул мои ноги и, не отводя взгляда, вошёл снова. Медленно. Глубоко. До слёз. До предела.

Я царапала его плечи, как будто могла удержать. Он целовал мои глаза, грудь, живот – как будто хотел записать их вкус в память навсегда.

Мы вернулись в спальню, промокшие, голые, измотанные. Он лёг, прижал меня к себе, а потом… взял мои руки и положил себе на шею.

– Ты хочешь управлять? Держи. Прямо здесь. Пока я двигаюсь. Пока не кончу. Ты будешь решать, когда.

Он начал входить в меня снова. Я держала его горло.

Он задыхался. Я – сходила с ума.

Он дрожал. Я – стонала его именем, не зная, как его зовут.

Потом мы лежали. В тишине. Только вентилятор, наши тяжёлые вдохи и горький привкус мескаля на губах.

– Ещё будешь? – спросил он.

– Угу.

– Тогда спи. Мне нужно отдохнуть. Я должен подать тебя снова – завтра.

Его звали Алехандро.

Голос – низкий, с хрипотцой, будто пил дым, а не текилу. Он говорил медленно, даже когда трахал быстро. Его руки были большими, горячими, с мозолями – настоящими, как и всё, что он делал.

Утро мы проспали. Тело отзывалось ломотой, бёдра болели, как после танца. Я лежала, закутавшись в его простыню, наблюдала, как он нарезает манго – медленно, уверенно, без спешки. Он ел руками, сочащийся сок стекал по запястьям, он облизывал пальцы и смотрел на меня так, будто хотел съесть не только фрукт.

– Ты не похожа на туристку, – сказал он, садясь рядом.

– А ты – на повара.

– Я работаю с огнём. И с мясом. Что ещё нужно знать?

Мы ели с одной тарелки. Потом он провёл языком по моей шее – не для возбуждения, а как будто проверял вкус.

– Я хочу приготовить тебя ещё раз. Но по-другому. Без спешки.

– Это как?

– Как десерт. Медленно. Чтобы ты таяла.

– А если я уже?

Он повёл меня на крышу. Там был его маленький мир: старый стол, посудина с водой, сухие травы, парочка винных бутылок. И вид на Мехико – без прикрас, с проводами, лаем собак и вечно орущими детьми.

Я сидела на коленях, он мыл мне волосы из кувшина. Вода текла по спине, по груди, между ног.

Пальцы его были нежными, как у любовника, и точными, как у хирурга.

– Когда ты уедешь?

– Скоро.

– А ты запомнишь меня?

Я молчала. Он усмехнулся.

– Не запоминай имя. Запомни язык. Вот так, – он провёл пальцем от моего лба до пупка, медленно, как будто писал рецепт. – Это я. Я в тебе. Пока ты не сотрёшь.

– А ты?

– Я запомню тебя как мой лучший рецепт.

Он опустил меня на старый плед – прямо на крыше, на бетон, прогретый за день. Материя была колючей, шершавая, цеплялась за кожу, но это только усиливало ощущение живого, настоящего. Под нами – город, гудящий, пульсирующий, как гигантское тело. Над нами – небо, пылающее багрянцем, будто разорвалось от внутреннего жара.

Он не сказал ни слова. Только посмотрел. Внутрь. Не на грудь, не на губы. В глаза. Как будто искал там согласие или прощение. Я не уверена, что дала и то, и другое, но кивнула – так, едва заметно. И он вошёл в меня с первого толчка. Сразу. До конца. Как будто был уверен, что я готова. Или как будто не мог ждать.

Я выдохнула, громко, хрипло, с изломом. Воздуха стало меньше. Пространства тоже. Мы слились не плавно, не романтично. А резко. Неожиданно. Как молния – горячая, точная, без предупреждений.

Он двигался медленно, с жаром, будто его движения прожигали мне кожу изнутри. Каждое вхождение было точным. Плотным. Как будто он вырезал себя в моём теле. Как будто мечтал остаться под кожей – в память, в глубину, в боль. Не просто трах. Не просто страсть. А акт сохранения. Слияние с прощанием.

Как повар, который подаёт блюдо и знает: этот гость уходит навсегда.