А потом – бёдра. Он не раздвигал их, не требовал. Он просто держал. Одной рукой. Сильной, уверенной. Так держат женщин, которым нужно дать выдохнуть.

Я лежала, раскинувшись, с запрокинутой головой, и вдруг поняла: я не притворяюсь. Не стараюсь. Не изображаю ту, которая знает, как вести себя в постели. Я просто была.

Он вошёл в меня медленно. Не с силой – с правом. Будто я уже дала согласие давно, где-то между его взглядом и его тишиной. Будто он просто возвращался туда, откуда не хотел уходить.

Каждое движение было точным, уверенным, как у человека, который не ищет удовольствия, а возвращает его. Он не двигался, как мужчина, который хочет. Он двигался, как тот, кто знает.

Волнообразно. Внутрь. Глубоко. Потом почти исчезая – чтобы снова наполнить. Он не трахал. Он вымывал из меня накопленную дрожь. Смывал страх быть брошенной. Выталкивал из тела всё, что копилось годами: тревогу, неудовлетворённость, нужду быть «нужной».

Он не говорил ни слова. Только дыхание. Только пальцы, которые прижимали мои запястья к подушке – не как кандалы, а как привязь к реальности.

И в какой-то момент я заплакала. Тихо. Без крика. Просто текла. И он не остановился. Он двигался во мне, пока я не вырыдалась, не выгорела, не осталась пустой.

И в этой пустоте он наконец кончил. Глубоко. Долго. Без звука. Только его тело дрогнуло, как волна, накрывшая берег. И я почувствовала, как снова становлюсь собой. Не женщиной, которая живёт в бегстве. А телом, которое было возвращено домой.

Я плакала. Тихо. Не потому что было больно. А потому что впервые за долгое время мне не нужно было ничего объяснять.

Он провёл пальцем по моей щеке, смахивая слезу, потом – опустился к бедру, поцеловал. И начал снова. Медленно. Глубже. С уважением, будто я – священное.

Это была не страсть. Это было соединение. Как будто в этом акте мы оба пытались сохранить себя.

Утро пришло не светом, а дымом. Солнечные лучи, просеиваясь сквозь резные ставни, рассыпались на мою кожу, как золото в песке. Тело болело приятно – как после долгой, освобождающей тренировки. Или как после шторма, в котором не умерла, а вынырнула другой.

Он сидел на корточках у очага, подогревая остатки мескаля, смешанного с какими-то травами. На его спине – узор: змеи, перья, огонь. Живой пейзаж, выжженный в теле. Я наблюдала, как двигаются мышцы под татуировкой – как будто кто-то внутри продолжал рисовать.

Мы не говорили. У нас больше не было языка, привычного разговорам.

Он подошёл ко мне с чашей и дал отпить. Горечь обожгла язык, пронеслась по пищеводу, как ветер по пустыне. Я закрыла глаза. Видения были короткими, как вспышки: мои собственные руки, покрытые краской. Мужчины, которых я хотела забыть. Мать, у которой я так и не спросила, была ли она счастлива.

Когда я открыла глаза, он стоял передо мной с иглой в руке.

– Последнее, – сказал он.

Я кивнула. Он не спросил куда. Сам выбрал место – чуть ниже груди, слева. На том самом ребре, которое, если верить мифам, стало началом женщины.

Игла входила медленно. Он не торопился. Как будто хотел, чтобы я запомнила каждый укол. Это не было больно – это было истинно. Каждый прокол – как зарубка: "ты была здесь", "ты выжила", "ты заслужила новую плоть".

Когда он закончил, я подошла к зеркалу. Тонкая линия, похожая на перо. Или пламя. Или живую ветку.

– Что это? – спросила я впервые за всю ночь.

– Отпечаток, – ответил он. – Теперь ты не уйдёшь из себя.

Мы снова занялись любовью. Но теперь – не для очищения. А для сохранения.

Как будто он понял: я могу снова исчезнуть.

Раствориться в своих маршрутах, чужих телах и стерильных гостиницах.