«Человек пятьдесят будет… Кулик своих привёл… так… машинистки, копировщицы, художники… вроде все…» – Харабковский решил, что пора начинать. Вышел на свободный пятак перед дверью, поднял правую руку, развернул ладонь к постепенно утихающему гомону. Почувствовал, что не привык выступать при отсутствии трибуны, решил переместиться к массивному столу с резными ножками, тем более, что на нём стоял кем–то заранее приготовленный графин с водой и стакан.

– Товарищи, сегодня на повестке комсомольского собрания… я оглашу одно скверное письмо, – Харабковский выравнивал голос, – нет, это не нашего подразделения, но мне поручили провести разъяснительную работу и выслушать ваше мнение. Так вот, – Харабковский налил воды в стакан и отпил, – на имя замначальника Дирижаблестроя поступила такая записка.

Харабковский развернул изрядно потрёпанный, сложенный вдвое, лист желтоватой бумаги. Морщась стал зачитывать:

«Производственный сектор не имеет никакого определённого места в помещении на Кузнецком мосту, дом двадцать. Начальник сектора и его заместитель путешествуют с одного чужого стола на другой, нося бумаги в портфеле, ибо их положить некуда. Так продолжается уже с момента переезда Дирижаблестроя на Кузнецкий мост, дом двадцать. Сегодня меня попросили с последнего стола, у которого я было пристроился. Я Вам лично докладывал об этом примерно раз в пять–семь дней, обращался по Вашему указанию к коменданту – в результате имею обещание коменданта, что к двадцатому февраля получу помещение в освобождающейся от слепых комнате.

Между тем, уже сейчас производственный сектор состоит из пяти человек (нач., зам., инженер, техник по безопасности, секретарь), а к тому времени будет в составе семи человек».

Харабковский отпил воды, не стал сразу глотать, подержал во рту и в паузе посмотрел в глубину комнаты, где стояли две массивные стойки, подпирающие потолок.

«Ввиду всего изложенного, заявляю, что в таких условиях больше работать не в состоянии, и если к завтрашнему дню у меня и моего заместителя не будет определённо зафиксированного места в помещении Дирижаблестроя, где я мог бы спокойно работать вместе с моим заместителем и секретарём, то я буду вынужден подать рапорт начальнику Дирижаблестроя об освобождении меня вообще от службы, так как в таких невыносимых условиях я её продолжать не могу, да и коэффициент полезного действия при этом у меня (как и у всякого на моём месте), безусловно, понижается, и, кроме того, я вообще не могу себе представить – каким образом из большой площади, занимаемой Дирижаблестроем на Кузнецком, до сих пор не может быть выделена для важнейшей – производственной – работы хотя бы минимальная площадь.

Врид начальника производственного сектора Б. Воробьёв»

Все молчали.

– Вот какие письма бывшие царские спецы пишут! – Харабковский попытался побудить кого–нибудь выступить с осуждением.

– А мы–то тут причём? – Купавин заёрзал на стуле и выкрикнул, – Это на Кузнецком, это у них места нет, а у нас всё хорошо, вот только стена почти обрушилась, и наледь в коридоре.

Многие засмеялись.

– Да, товарищ Купавин, вот поэтому… – Харабковский сглотнул, – поэтому, меня попросили сказать вам, что нужно потерпеть, к лету будет переезд в более просторное помещение, а к следующему лету будет сдано помещение уже непосредственно в Долгопрудной, и тогда не надо будет туда постоянно ездить… там будут построены и жилые дома.

– Обещалки… обещалки, – в паузе оказался различим чей–то недовольный голос из глубины комнаты..

– Да, трудно, – Харабковский возвысил голос, – но ведь мы с вами понимаем, что дело новое, грандиозное, что стройки рождаются буквально из ничего. И вот поэтому… – не договорил, попытался подобрать слова.