Кошачья ведьма Gotika

Ручаюсь, многие и не знают, что за трансформаторной будкой в конце Западной улицы скрывается маленький домик. Я сам увидел его случайно – обычно, выгуливая Тревора, я доходил как раз до этой будки, на которой, как я полагал, и заканчивалась наша улица. Затем дорога упиралась в овраг, по дну которого ползла речушка темно-серого цвета – туда не спускался даже Тревор, наш любопытный ирландский сеттер. Вообще, по моему мнению, Западная улица была самым неинтересным местом изо всех неинтересных мест в мире: домики, построенные двадцать-тридцать, а то и сорок лет назад; деревянные разномастные заборы; разбитый асфальт, пробоины в котором кое-где были залатаны невесть кем и откуда украденной тротуарной плиткой… Весной Западной улице добавляли некоторое очарование белые, лиловые и розовые кусты сирени, осенью – золотые и багряные шапки кленов. Зимой же и летом посмотреть тут было решительно не на что.

Я очень хотел бы снова уехать с Западной улицы к чертовой матери – не только в другой город, но и в другую страну и даже на другой континент. Я мечтал о пальмах, запахе магнолий, теплом море и осьминогах по-галисийски с красным перцем. А на Западной улице могло пахнуть только пельменями или голубцами…. В лучшем случае, котлетами в панировке.

Клены уже облетели, а снега ещё не выпало столько, чтобы он стал украшением пейзажа, когда я нашел домик за трансформаторной будкой. Будка эта была похожа на башню – высокая, выше всех домов в округе, из старинного красного кирпича. Кто и зачем построил ее именно такой? Я никогда не обходил вокруг нее, да мне и не пришло бы в голову сделать это теперь, в ноябре, когда под белым снегом скрывается скользкая противная грязь… Но Тревор метнулся туда, за будку – и мне показалось, что он погнался за кошкой. Это было странно: кошки на Западной улице обычно чинно сидели за заборами, потому что за ними гонялся и показательно душил их соседский пёс Адик. Хозяин Адика служил в полиции – и поэтому на Адика никто не жаловался.

– Если это кошка, она недолго тут проживет! – произнес я вслух.

– Еще чего, – неожиданно ответил мне звонкий девичий голос. И тут я и увидел, что за будкой вовсе не пустота. А вполне себе годный забор, и за этим забором – прямо на пологом склоне, ползущем к речке – стоит маленький домик, похожий на скворечник. Покрытый черепицей и построенный из белого камня, он выглядел настолько необычно для Западной улицы, что я глазам своим не поверил. За калиткой сидела на желтой мощеной дорожке и преспокойно умывалась полосатая кошка-шпротина. А рядом с ней стояла женщина неопределенного возраста в темном балахоне. Рыжие волосы её были стянуты на затылке и заколоты «крабом» в какой-то кукиш.

«Неужели это у нее такой молодой голос?»

– А с голосом что тебе неладно? – спросила незнакомка. Вероятно, я по рассеянности задал свой вопрос вслух.

К моему удивлению, Тревор, который уже каким-то образом пробрался в чужой двор, прижимался к незнакомой соседке и заглядывал ей в глаза так, словно она держала в руках пончик.

«Когда видишь нечто странное, самое простое решение – не замечать этого»

– Извините, к вам прошмыгнула моя собака…

Женщина улыбнулась – теперь ей было на вид и вовсе за семьдесят. Нет, лицо ее не покрылось враз морщинами, а волосы не поседели. Просто у нее сделался такой взгляд… ну, словом, будто ей столько лет, сколько вообще не живут.

– Иди в хозяину, Сильвер! А то сварю тебя на ужин Дымке и её коллегам, аки пса, – сказала она моему кобелю – и тот, на прощание ткнувшись в её ладонь мордой, послушно пополз ко мне через неприметную щель под калиткой.

– Его зовут Тревор! – поправил я.

– Да, именно Тревор, извини, – равнодушно ответила старуха – и, как мне показалось, подмигнула псу.

«Чокнутая. Неудивительно для ее возраста, все там будем…»

– До свидания! Вы бы заделали эту щель. Если к вам забредет Адик, вашей питомице не поздоровится!

Старушка вдруг расхохоталась звонким девичьим смехом.

– О, пусть приходит! Мы будем очень, очень ему рады! Давно пора ему к нам зайти! Все хорохорится…

«Точно чокнутая»

Я прицепил Тревора на поводок и пошел домой, бросив через плечо дежурное «до свидания». Странно, но по мере удаления от домика мне становилось всё холоднее – словно ветер дул всё сильней, нарочито стараясь попасть мне в лицо мокрой снежной крупой. Я не люблю осень, не люблю зиму, не люблю холод. И, откровенно говоря, ни капли не люблю наш городишко – и особенно чертову Западную улицу.

Когда мы свернули к себе в переулок, мне показалось, что за моей спиной мелькнула кошка золотисто-рыжего цвета, похожая мастью на Тревора.

«И её тоже сожрет Адик», – обреченно подумал я, снимая в прихожей промокшую куртку. Мне было грустно с тех пор, как я вернулся на Западную улицу. Впрочем, мне было грустно и до того, как я отсюда уехал.

Мама варила баранью похлебку. Мне показалось, что она чем-то воодушевлена. После смерти отца она будто бы не жила – проживала дни, словно перелистывала скучную книгу, пытаясь поскорее узнать конец. Из-за нее я и поселился снова на Западной улице в этом крошечном городишке, откуда долбаный час надо было трястись на поезде до нормального города – с яркими витринами, огнями, чистыми мостовыми и красивыми женщинами в элегантных туфельках.

Разумеется, я провел себе интернет. Сеть да Тревор – других развлечений тут у меня не было, но это и называется «отдать сыновний долг», верно?

– Я нашла фотоальбом времен моей юности, – заявила мама, добавляя в варево резаный укроп (мама везде добавляет укроп – по её мнению, он полезен для зрения):

– Суп будет готов через десять минут. Посмотри пока! Вот он, на столе!

Я посмотрел. Некоторые из этих фото я уже видел прежде – маму в полосатом платье в какой-то беседке, маму с папой и общими друзьями на озере с веслами…

– У тебя была собака? – удивился я. На одном из фото мама обнимала ирландского сеттера, точную копию Тревора.

– О, это не моя! Это пёс нашей соседки, Аделаиды. Она жила в конце улицы. Милейший был пёс. Такой умный! Сильвер! Да, его звали Сильвер. «Серебряный».

Тревор тявкнул и посмотрел на меня. Взгляд его на мгновение показался мне осмысленным, словно у человека.

«Чертовщина. А я в чертовщину не верю. Возможно, эта женщина тоже вспомнила того пса – они с мамой, возможно, ровесницы… определить возраст у стариков непросто. Всему и всегда есть логичное объяснение»

– Мам, а где живет эта Аделаида? Не в домике за трансформаторной будкой?

Мама, наконец, оторвалась от кастрюли с супом и посмотрела на меня. Глаза у нее всегда были голубыми, очень светлыми – а после смерти отца они словно стали ещё светлее, сделались похожими на маленькие ледяные зеркала.

– Аделаида давно умерла. Умерла старухой – когда я была совсем юной девочкой. А за трансформаторной будкой у нас нету и сроду не было никакого дома. Как думаешь, хватит укропа?

– Вполне…

Вы спросите, почему я не взял маму за руку и тотчас не повел её показывать домик под черепичной крышей? Отвечу.

Маме шестьдесят семь лет. У нее болят коленки. Она недавно перенесла бронхит. После смерти отца она несколько часов просидела на одном месте, глядя в пустоту – именно поэтому я и приехал к ней из прекрасной страны, где остались сочные фрукты, ласковое солнце, море и моя дивная, черноволосая полногрудая Доминика.

Соседка сказала по телефону, что Тревор воет, не переставая. И, если так пойдет дальше, то мама окажется в психушке, а папин пёс – в приюте или и вовсе на улице. Я попросил ее побыть с мамой до моего приезда и сразу купил билет в один конец. Папа всегда говорил, что мне не хватает ответственности – и я постарался поступить ответственно после его кончины, хотя это и нелогично. Что ж, на самом деле я всегда хотел следовать логике – просто у меня не особо это получалось.

Несколько недель после похорон мама молчала и делала то, что я говорил – если говорил. Я напоминал ей о необходимости умываться и чистить зубы. Говорил, что пора спать. Что надо поесть. И, если сейчас она улыбалась и говорила мне, что никакого дома за трансформаторной будкой нет – я радовался её улыбке и вовсе не планировал спорить. Я вообще всегда считал, что важнее мир и покой, а не правота. Да, вот такой уж я беспринципный.

Папа всегда утверждал, что мне не хватает твердости, напористости и энергии отстаивать свои мнения и убеждения. Возможно, поэтому я и дал деру с Западной улицы, едва закончил колледж.

– Все делятся на альф и бет, – вещал папа:

– Альфы решают все. Беты плывут по течению в их кильватере. Определись, кто ты! К умным – или к красивым. Середины нет, сынок. Ведущий или ведомый! Первый или один из многих, таковы законы мира…

Я не спорил. Молчал, кивал. Но я не хотел «определяться». Не хотел «иметь четких планов на будущее», не хотел «двигаться к цели мелкими шажками». Я хотел жить каждый день, как последний – и тут уж вполне преуспел. Возможно, потому что мои родители сами по себе были странными людьми – и я долго тяготился этим.

Мама родила меня в тридцать восемь лет. До меня у нее было две дочери – мои старшие сестры, но обе они умерли от генетического заболевания, не дожив до семилетнего возраста. Сказать, что с меня сдували пылинки – значит ничего не сказать. Меня водили за руку до конца третьего класса, и до того же возраста пытались кормить с ложки (спасибо, что не грудью). Отец, который был старше матери на добрый десяток лет, отчего-то считал, что я непременно должен вырасти вундеркиндом. Меня учили игре на флейте, четырем языкам и живописи. Странно, как я вообще дожил до совершеннолетия и не свихнулся…