У них, людей, в зависимости от силы аппетита, вызванного конкретными обстоятельствами конкретного дела в конкретный день, это могут быть и три капли, и четыре, и пять, и… в общем, некое неизвестное и растущее число икс (х) в энной (n) степени. Капать же само по себе не перестаёт до тех пор, пока не кончаются нажитые с возрастом и сэкономленные опытом запасы чувственной еды, то есть пока не иссякает полностью внутренний душевно-эмоциональный источник, и следом, как обычно водится в городских условиях, не забирает натренированная ежедневными выездами на адрес мускулисто-крепкая бригада, только не скорой помощи, но очень на неё похожая, для его безвозмездного, но медикаментозного пополнения в государственный (казённый) санаторий особого назначения для специфического состояния сверх возбуждённого истощения от ненормального переедания энергетических резервов.

А иногда (если всё же фатально не повезло с объективной оценкой своих возможностей, если слишком переусердствовал в потугах разложить себя маленькими кусочками аккуратненько на большой тарелке, если запаса здоровья не хватило) и намного раньше, и не туда, за высокий забор, а за низенькую оградку с крошечной калиточкой и с исключительно хорошими воспоминаниями о себе («De mortuis nil nisi bonum dicendum est» [50]) в совершенно иной, как правило, бестревожный приют, где уже совсем не лечат и который только посещают по некоторым субботним праздникам особого назначения, когда привычно наводят сезонный порядок.

Лишь к затосковавшему от однообразного питания и притомившемуся подобным соседством вечеру воротилась энергичная от полного загородного неведения жена и покормила Вениамина Ростиславовича по-человечески, что подразумевало на первое тарелку наваристого борща на курином бульоне со сметаной и мелко порезанной зеленью из летних запасов, а на второе ещё и домашние, тёщиного приготовления говяжьи котлеты во вкусной подливке и с тонкими макаронами в качестве гарнира, как он любил, в то же время сам он упрямо продолжал параллельно, уткнувшись глазами в меняющиеся женой блюда, лихорадочно скармливать себя себе самому, хищному, но уже без прежнего аппетита и лениво. За этим привычным на выходные занятием его чуть позже в очередной раз, будто бы ребёнка, застал неутомимый на посещения ночных квартир Оле Лукойле (слава богу, не его подводящий окончательные итоги брат!) и, напоив сладким тёплым молоком и раскрыв знаменитый зонтик, правда без цветных картинок, погрузил Вениамина Ростиславовича, истощённого, полого изнутри, как продырявленный барабан, как выпитое через дырочку свежее куриное яйцо, в состояние спасительного беспамятства до следующего утра того дня, наступление которого менее всего хотелось и испуганно ожидалось.

Проснувшись утром, почти съеденный и переваренный терзаниями Вениамин Ростиславович, когда «в остатках сна рождалась явь», уразумел наконец, будучи как-никак настоящим профессором со стажем, что впервые (и это не гипербола!) в своей, в общем-то, не лишённой многочисленных событий и впечатлений жизни испытывал щемящее чувство полнейшего бессилия. Ещё не вставая с постели, он почувствовал, что заболел, заразился им, стукнут им башкой об подушку, повержен, колонизирован им, словно некогда Восток Западом. Всё когда-то, как принято обычно народом язвительно и успокоительно говорить, бывает в первый раз. Но оказаться в состоянии абсолютного, безоговорочного и всепоглощающего бессилия – это чересчур даже для того человека, кто считает себя хоть немного, хоть на йоту мужчиной, не утратившим это божественное предназначение в современной реальности окончательно. А что же тогда говорить, если речь заходит о такой самобытной личности, какой был Вениамин Ростиславович. Не угадали совсем. Дело здесь не в его могучем уме и не в его глубокой нравственности – дело в его воспитании Марьиной Рощей, ещё той старой, бандитской или уже полубандитской, которая отпугивала благопристойных жителей Москвы одним своим упоминанием, в которой существовал свой «комендантский час», свои опорно-пропускные пункты и патрули из блатной, а чаще приблатнённой шпаны.