Придя к редкому для себя самоуничижительному заключению в том смысле, что он и есть этот самый паршивый клок, невидимая глазу пыльца для летучих насекомых, приевшийся однообразием корм для прожорливых психиатров, Вениамин Ростиславович вместо того, чтобы успокоиться на этой оптимистической, но минорной ноте и переключиться на более практические повседневные размышления, отвлекающие своей девственной простотой от решения задач, сравнимых с высшей алгеброй, о которой он знал много страшного от заумных друзей, умудрившихся закончить с отличием механико-математический факультет МГУ, с новой силой, словно молодой амбиционный хоккеист со скамейки запасных на замену уставшего от громоздкой кровати славы ветерана, углубился в океанскую бездну обидчивых и злопамятных обитателей.

Опьянённый хмельными градусами самоотвержения, он обстоятельно поедал самого себя ножом и вилкой, чайной и столовой ложками, не мелочась, использовал и половник и даже некультурно для своего воспитания пил через край, что за человеческим столом своему воспитанию никогда позволить не мог, – одним словом, пытался съесть себя до дна китайского конусообразного глубокого котла во всех видах, со всеми имеющимися приправами, которые только попадались под раздражённый аппетит, и по всем мыслимым рецептам двух мировых кухонь, а также множества отдельных блюд разных менее гастрономических народов. «Он яростно кусает сам себя…» Но корыта целой субботы ему катастрофически предательски не хватило, поскольку мучительные воспоминания о пережитом и сумные предположения о будущем, уже прозвучавшие и ещё не озвученные вопросы, а также данные и предстоящие ответы готовились внутренним конвейерно-виртуозным шеф-поваром с явно умелым, профессиональным опережением, благо он едва успевал их уминать за обе щёки, не давая выплеснуться и разлиться по дорогому дубовому паркету просторной гостиной.

К наступлению ночи он окончательно выдохся, словно откупоренная прошлым вечером и забытая на столе бутылка газировки, в борьбе со сказочной скатертью-самобранкой, притомился есть с этой бегущей ленты всё подряд (чем не Робин Бобин?), без разбору, и уснул, обглоданный и допитый до чёртиков, изрядно пережёванный острыми зубами доморощенного психоза и переваренный в едком соке разочарования своей удручающей сущностью, но по-прежнему зверски, до отупения любой возникающей мысли голодный, без реальной маковой росинки во рту в течение всего хлопотливого дня – грандиозного праздника кулинарного истязания собственной фаршированной фобиями «со слезами на глазах» психики, густо приправленной кисло-сладкой подливкой маниакальной растерянности детского непонимания.

Выяснилось, что к наступившему воскресенью он себя до конца не доел, видимо, ещё что-то оставалось, поскольку ранним утром он проснулся живым, чем своё очнувшееся сознание немало удивил. Его короткое удивление быстро сменилось тягучим раздражением уже всего организма на собственные пищеварительные мощности. Их халатная недостаточность предвещала увеличение продолжительности завтрака, без пауз переходящего в обед, а обеда, наслаивающегося на ужин. Только подобная трёхсменная работа если не гарантировала выполнение внепланового заказа, то, по крайней мере, могла его значительно приблизить, а с ним и итоговую остановку переутомлённой печи по суточной выплавке слябов и блюмов мучительных ожиданий.

Второй выходной день самопоедания или самоиспепеления, смотря с какой стороны посмотреть на единый, в общем-то, процесс самоуничтожения, тут всё зависит скорее от степени кровожадности стороннего наблюдателя, был похож на предыдущий, как две последовательные капли воды в свободном полёте из протекающего крана. Такое бывает, в природе практически нет, в ней всегда что-то да меняется: расцветает, созревает, отрастает, офигуривается, опадает, уплывает, засыхает и сгнивает, а у представителей деградирующей группы людей из рудиментного отряда двуногих, особенно мучающих себя калорийной пищей забродивших переживаний, регулярно изымаемой из самого себя, как доморощенные полуфабрикаты из вместительного трёхкамерного холодильника, – да.