Эльвира де Моруа: огонь под перстнем Наташа Дол

«Огонь прошлого не гаснет – он тлеет в сердце, пока не настигнет тех, кто его зажег.»

Шла последняя неделя пребывания в аббатстве Святого Причастия. Мать настоятельница приготовила для своих выпускниц миниатюрные библии и шали, которые вышивали монахини на продажу, но девочкам достанутся в подарок, на память о трёх годах воспитания.

Все находились в радостном предвкушении возвращения в родные дома. Кому-то даже уже подыскали приличных женихов.

Только одна Констанция, высокая, худая и вечно печальная девушка с грустной завистью наблюдала за соседками. Ее никто нигде не ждал. Она подкидыш. В раннем детстве, как она сама мутно помнила и как ей рассказывали сестры, знатная дама в густой вуали и в черной карете привезла девочку к воротам и отдала матери настоятельнице. С тех пор она росла тут и кроме, как посвятить себя монастырю и вечному изгнанию из общества, не представляла свое будущее.

Воспитанницы не слишком спешили с ней общаться, скорее избегали. Но, к своей чести, хотя бы не издевались над подкидышем. Все понимали, что она незаконно рождённая бесправная жертва тайной любви или страсти. Но это не обсуждалось.

У нее была только одна подруга, к которой она не боялась подходить и даже жили они в одной келье, – это Эльвира де Моруа, слегка заносчивая и горделивая, но всегда стоящая горой за справедливость. Другие девчонки даже ее побаивались, но часто спрашивали совета.

Откуда Эльвира брала не по годам свою мудрость, не знали даже монахини, но причисляли это к талантам знатного рода де Моруа.

Дедушка Эльвиры был придворным поэтом ещё при Филлипе. Дядя удивлял своими портретами, которые казались ожившими. А уж про достославных кавалеров времён рыцарства и говорить мало. Настолько они принесли много заслуг в своих завоеваниях.

Эльвира была довольно высокой, грациозной, но по своему поведению больше напоминала амазонку.

Ее острому уму и пытливости завидовали многие. Особенно ей легко давалась философия и история. Казалось, будто она сама бывала в прошлом и помнила все имена и даты, описывала события дней минувших, словно это произошло с ней вчера.

Поэтому, когда наступало время этих двух уроков, остальные воспитанницы могли не беспокоится муштры. Эльвира всю инициативу брала на себя и рассказывала больше, чем знали преподаватели.

И вот эта стройная, самовлюбленная и горделивая девушка, можно сказать, взяла под свою опеку одинокую Констанцию.

Незадолго до выпуска написала отцу письмо с просьбой приготовить комнату и для Констанции, ибо теперь она будет жить с ними и будет ее компаньонкой.

Даже, ещё не получив ответа из дома, Эльвира уже объявила всем о своем намерении и приказала подруге собирать вещи в дорогу.

Никто и не сомневался, что будет так, как она решила.

Отец был вдовцом и баловал свою единственную дочь.

Констанция же попыталась отнекаться, но не тут-то было. Эльвира повела бровью, оглядывая жалкие пожитки соседки, и решила, что потом в поместье найдет ей наряды куда приличнее.

На этом и поставили точку.

Надо сказать, что мать настоятельница недолюбливала зазнайку Эльвиру и даже была рада ее поскорее спровадить. Острый ум и наблюдательность этой девчонки всегда подмечали то, на чтобы совсем не хотелось обращать внимание, и это ставило учителей в нелицеприятном свете.

Но и самой Эльвире тоже изрядно поднадоело это затворничество. Хотелось свободы, хотелось домой, оседлать скаковую лошадь и мчаться по полям, стрелять, как в детстве, из лука по голубям, а потом с егерем их жарить на костре.

И до всего этого оставалось ровно несколько дней. Их она начала отмечать мелом на стене у своего изголовья. И чем быстрее приближался срок освобождения, тем веселее она становилась и тем грустнее становилась напуганная неожиданным будущим Констанция.

Монахини молились, благодаря за то, что теперь некому будет втаптывать в грязь при всех их невежество.

Наконец наступил четверг. День причастия.

По обыкновению все слушательницы и студентки отправились на исповедь. Был приглашен преподобный Петр из собора Святых мучеников Петра и Павла. Он должен был опросить девушек о их планах и задать им правильное направление, напутствуя как следует поступать, чтобы не опозорить семью и не гореть в аду.

Девушки боязливо подходили к исповедальне, вставали на колени и в решетку приглушённым голосом, смущаясь и краснея, говорили о своих надеждах. Многие из них хотели замуж, другие мечтали блистать при дворе. Петр кого журил, кого убеждал быть осмотрительнее. Но когда дошла очередь до Эльвиры, она встала на колени и сказала, не дожидаясь разрешения начать:

– Знаете, падре, что я вам скажу. Все это время, что я тут провела, кажется мне потерей моей жизни. Вне этих стен я научилась бы большему, я уже бы смогла руководить имением и управлять фабриками отца. А теперь вы настаиваете, чтобы я сидела у окна с вышивкой и отдала правление какому-то выскочке, за которого меня отдадут. Не давать женщинам самим решать как и с кем им жить – это кощунство. Из-за их бесправия и рождаются такие несчастные брошенки, как Констанция. Лучше уж жить в грехе, но полном любви, чем жить без совести, но соблюдать видимость набожности.

Петр нахмурился и рассвирепел. Ни этого он ожидал от выпускницы такого известного своей пристойностью аббатства. И это он должен был вести разговор, задавая вопросы. Откуда столько своеволия?!

– Замолчи, невежда! – крикнул, шипя через решетку.

Эльвира насупилась.

– Ты говоришь, как еретичка. Радуйся, что тебя не слышат инквизиторы. Если будешь попирать священные узы брака и устои общества, будешь гореть в аду!

Он надеялся ее запугать, но в ответ услышал такое, о чем ещё долго шептались в кельях:

– Об этом можете вообще не волноваться. Никакого ада не существует. Все ограничения и наказания только у нас в голове. У кого стыд, у того и душа в огне от переживаний. А кто живёт без зазрения совести, тому никакой ад не страшен, иначе бы не бросали своих детей, не убивали ненужных младенцев и не насиловали крестьянок.

Падре так опешил, что из его уст только вылетало шипение вместе со слюной. А Эльвира встала, поправила подол и вышла во двор, отдышаться и набрать в лёгкие свежего воздуха.

Была весна. Во дворе цвели яблони и их аромат наполнял радостью и сулил свежесть жизни.

– Я сама решу как буду жить, – и, довольная своим решением, задрала голову к небу, щурясь от яркого неба.

Мать настоятельница быстро вручила ей завернутую Библию, повязала на плечи, как и другим, льняной платок с красными маками, буркнула благословение и перекрестилась, что этот день настал.

Констанция сутулой тенью следовала за подругой, держа в руках небольшой свёрток своих пожитков.

Монашки покачивали головой, сожалея, что такую девушку увели из их рядов.

Девчонки распрощались, целуя друг друга в румяные щеки, обещая писать письма и обязательно навещать и звать в гости.

На этом кареты с разными гербами разъехались в разные стороны, и, как и предполагала Эльвира, через пару месяцев письма стали все реже и вскоре переписка с сокурсницами прекратилась. Хотя она ни грамма не сожалела об этом.

Но это будет потом, а пока они с Констанцией ехали и через громоздкие занавески разглядывали проплывающие дома и улицы.

Захотелось перекусить и девушки попросили остановить у приличной таверны.

Им подали гусиного супа с горохом и зелёным луком.

Угостили пирогом с грибами. И Эльвира осмелилась заказать эля. Констанцию передёрнуло:

– Это не угодное богу дело. И так не подобает вести себя благородным девицам. Нас так учили.

Эльвира усмехнулась и отмахнулась рукой.

– Вот когда будешь ездить на балы к маркизам и князьям, тогда и будешь пить виноградное вино. А пока, если не хочешь, оставь меня в покое.

Когда на стол грохнулась крынка с элем и пошел бродяжный запах, Эльвира восторженно вдохнула испарину и припала губами к кружке.

Констанция сглотнула слюну, пожеманнилась и тоже решилась.

Наевшись и напившись, девушки снова тронулись в путь.

Ехать предстояло до следующего утра, если не случится чего-то непредвиденного по пути.

Миновали черту города и показались луга, желтеющие от одуванчиков. Эльвира вскрикнула от радости. Приказала остановить и, выпрыгнув на дорогу, побежала по лугу, разулась и плюхнулась, распластав руки на этот душистый ковер.

– Мои любимые солнышки! – улыбалась цветам и прятала лицо в их бархате, а они, любя, оставляли на ее юном лице жёлтую пыльцу.

Констанция подошла неспеша и смотрела на это озорство, не решаясь последовать примеру.

– Разувайся! – скомандовала Эльвира и указала лечь рядом.

И когда девушка позволила расслабиться, ее лицо преобразилось. Щёчки зарумянились и в глазах появился блеск. Констанция начинала понимать, чего она могла лишиться, обрекая себя пожизненно на серые монастырские стены.

До вечера не было никаких происшествий. По пути они ещё несколько раз останавливались чего-нибудь попить или прикупить безделушек.

Уже темнело и предстоял выбор устроить привал или рисковать ехать темным лесом.

Кучер предложил свернуть чуть влево, ибо знал, что там находится небольшая харчевня с комнатами. Но у Эльвиры взыграло ребячество с бровадством и она приказала ехать дальше, мол, нам ничего не страшно.

Кучер пожал плечами: ничего не поделать, против господ не пойдешь. Лакей тоже поморщился, опасливо поглядывая в черноту сумрачного леса и пробурчал: