– Софи! Ты что такое говоришь?!

– Ну а если это чудо сможет тебя достойно содержать, то я вас, дети мои, благословляю. Хочешь, я напишу для тебя его портрет? Да хочешь, я же вижу! – Мальцова вновь закричала: – Алексей Михайлович! Идите к нам! Вы будете мне позировать, и не отнекивайтесь. Марии Сергеевне необходим ваш портрет, вам придется посидеть без движения.

Маша со стыда уткнулась красным лицом в веер, а Дурново был вынужден покинуть мужской спор, подойти и вежливо поклониться барышням. Софи усадила его в картинную позу, показала, как красивее сложить холеные руки. Подумав, бесцеремонно отцепила маргаритку с прически Марии и прикрепила ее в петлицу фрака несчастной жертвы.

– Так лучше. Если захотите, Алексей Михайлович, попозже отдадите владелице. Только вряд ли захотите. И смотрите, пожалуйста, не на меня, а вот сюда, на Мари. Ракурс в три четверти лучше подчеркнет ваше лицо, тени лягут контрастнее. Я прошу прощения, но вы, месье Дурново, всегда такой красный? У вас, быть может, газы? Или все же вас смущает красота мадемуазель Грибоедовой?..

Бедолага пролепетал что-то невнятное, а на Софью накинулась Капитолина Михайловна:

– Софи! Хотелось бы напомнить тебе о приличиях, достоинстве и благоразумии…

Племянница картинно закатила глаза:

– Ma tante![25] Когда речь идет о вдохновении, то благоразумнее всего засунуть ваше хваленое благоразумие в отхожее место, а самому отдаться порыву истинного творчества. К тому же господин Дурново пришел сюда вовсе не за тем, чтобы обсуждать с Погодиным скучные похождения на Руси давно почивших варягов. Полагаю, он явился сюда, дабы насладиться обществом Марии Сергеевны, не так ли?..

– Уж точно не твоим обществом, бесстыдница! Не видать тебе достойной партии! – прошипела мадам Мальцова и, отчаянно обмахиваясь веером, отошла к старикам.

Софья, лишь хмыкнув, быстро приступила к рисунку.

В графике мужчина оказался действительно хорош: острые скулы, четко очерченный подбородок, тонкий орлиный нос. Но под нежной акварелью вся красота хищности исчезала – неестественно яркий румянец и ярко-голубые глаза делали из Гектора нежного Аполлона.

За спиной раздался голос Жана:

– Еще, пожалуй, чуть ярче маргаритку, и отсылаем Вигелю – тот непременно оценит!

Соболевский громоподобно захохотал, Дурново еще сильнее покраснел.

Софи прорычала:

– Сама вижу, это осечка, – она выдернула из папки почти готовый портрет, бросила на пол. – Здесь необходимы только карандаш или масло. Акварель – ни в коем случае… Терпение, дорогой господин Дурново, мы непременно сделаем из вас человека. Сидите ровно.

Степан Нечаев, проснувшись от голоса Софьи, по-медвежьи неуклюже подошел и с любопытством поднял с пола неудачный черновик:

– Очаровательно, это восхитительно… Дорогая Софья Сергеевна, вы настоящий художник, я готов вам позировать за любую плату!

Девушка бросила беглый взгляд на пухлощекого соседа, пренебрежительно хмыкнула:

– Деньги мне не нужны, а как натурщик вы мне, любезный Степан Дмитрич, совсем не интересны.

Он у всех на виду неожиданно нагнулся к ее уху:

– А как сердечный друг?..

Софья впервые в жизни не нашла, что съязвить. Она подняла беспомощные глаза на Нечаева, карандаш выпал из ее рук.

Маша обняла подругу и засмеялась:

– Ну, моя дорогая, вот теперь пришла твоя очередь краснеть!

Литературного таланта или хотя бы простого дара гладко складывать мысли на бумаге у Степана Дмитриевича Нечаева, увы, не оказалось. А мыслей было много, и все важные. Булгарин, бегло пролиставший работу всей его жизни, вынес суровый приговор: «Писанина, в которой черт ногу сломит. Не научный труд, а любительское merde