Чужбина. Родина. Любовь Лёля Сакевич

Все было иначе, но так вполне могло быть

А впрочем, он дойдет до

степеней известных,

Ведь нынче любят

бессловесных.

Грибоедов, «Горе от ума»

– Лови ее, держи!

– Быстрее, вон она, вон там!

Звонкие детские крики отражались от древних колонн и поднимались к небу. Сонное марево не по-весеннему жаркого полудня ползло над римским Форумом. Лениво каркала ворона, голоса резвых мальчишек то затихали, то вновь звенели в воздухе. Пара белокурых девушек, еще совсем юных, почти девочек, уютно устроилась на обломке колонны. Вдвоем они писали акварельный пейзаж. Неподалеку в тени сладко посапывала гувернантка из местных – даже весьма доходное место у богатых русских не избавляло итальянцев от любви к сиесте.

Пятнадцатилетняя Софи вертела на плече зонтик-парасоль и менторским тоном доказывала двенадцатилетней Натали, что тени не могут падать на землю подобно плоскому жирному блину. Они непременно должны изламываться в зависимости от объекта, от которого падают, а также от угла падения светового луча. Натали поставила кляксу в центр рисунка, с досадой отбросила кисточку и пробормотала:

– Сколько можно… Софи, сколько можно делать вид, будто ничего не происходит? Мы с тобой, будто два примерных ангела, маемся тут акварелью, Жан с местными бедняками по развалинам бегает, разбойником себя возомнил… А папа, папа тот и вовсе вечно пьян… Мы все будто не замечаем ничего! Софи, ведь так нельзя! Мы же не можем ждать этого?!

Софи совсем по-взрослому вздохнула, посмотрела в промежуток между колоннами – тринадцатилетний брат Иван собрал местную чернь, забрался повыше на какие-то руины и что-то восторженно доказывал мальчишкам. Те, открыв рты, внимали ему, словно пророку.

– Именно так, сестрица… Мы все именно ждем… Нам ничего боле не остается. Врачи бессильны, и мы все должны делать вид, что счастливы, дабы маменька меньше страдала…

Натали захныкала:

– Мне надоела эта Италия! Я хочу домой, в Москву… Когда все это кончится?..

Софья встала, строго сдвинула брови:

– Сама знаешь, когда. И грех в твоем случае желать скорейшего отъезда из Рима! Все, нагулялись. Мы идем домой, – повернувшись к мальчишкам, она крикнула по-русски: – Иван! Жан, мы идем домой!

Мальчик подбежал к барышням. Невысокий, худощавый, с живыми серыми глазами и буйными белыми кудрями, он казался бы похожим на ангела, если бы не разбитые колени и недавний синяк на скуле – след благородной дуэли в итальянском стиле – дуэли на кулаках.

– Наша Натали снова хнычет? Не плачь, сестрица, гляди сюда! – Жан протянул сложенные лодочкой ладони: – Ведь это же настоящее волшебство! Это хрусталь, истинный хрусталь с изумрудами!

В его грязных детских ладонях сидела крупная стрекоза с выпуклыми зелеными глазами и прозрачными, действительно очень похожими на хрустальные, крылышками. Затейливый рисунок прожилок на тонких пластинах крыльев отливал всеми цветами радуги. Неземное создание грациозно покачало длинным тельцем и легко взлетело в небо. Крылья стрекозы издавали чарующий хрустальный звон.

По возвращении домой девочки побежали в покои матери, а Жан, увидев семилетнего брата сидящим с книжкой прямо на полу, присел рядом.

Ему нравилось наблюдать за малышом. Маленький Сережа всегда был предельно сдержан, молчалив, необщителен. Его толстые щечки вечно оказывались обиженно надуты, брови сосредоточенно сдвинуты. Он был умником. Уже в пять лет ребенок уверял всех, что станет философом, к семи же годам умерил желания, выбрав себе будущее университетского профессора, но обязательно планировал открыть что-нибудь очень важное. С помощью учителей Жана он легко освоил латинский язык и теперь читал труды древних мудрецов взахлеб, с упоением, будто то были поэмы модного нынче Вальтера Скотта.

Жан вздохнул, приобнял брата.

– Боюсь идти к маман… Софи и Натали храбрые, а я боюсь. Как там отец?..

– Jactantius maerent, quae minus doelent.

– Прекрати, Сержик, ты же знаешь, я пока не освоил твоего латинского!

– «Свою скорбь выставляют напоказ те, кто меньше скорбит», – сказали когда-то мудрые.

– А ты сам-то как думаешь?

Сережа поднял на старшего брата большие серые глаза, совсем по-стариковски вздохнул:

– Tristis est anima mia[1]. Жан, мы теряем их обоих…

Семья богатого московского промышленника Мальцова снимала небольшой дом с садом на живописной окраине Рима. Пожив какое-то время во Флоренции, заглянув в Венецию и на Муран, Мальцовы перебрались поближе к цивилизации, в Древний город. В Италию их заставила переехать тяжелая болезнь матушки, Анны Сергеевны.

Сергей Акимович нынче снова был пьян. Он сидел во дворе в тени дома, прислушивался к стонам и хрипам, раздающимся из приоткрытого окна, плакал и пил граппу. В свои сорок девять лет мужчина выглядел на шестьдесят – пил он уже почти год.

Жан подошел к отцу, хмуро глянул, как тот лихо опустошил незамысловатый глиняный кувшинчик. Подобных этому на траве валялось уже два.

– Отец, не надо…

– А что надо, сын? Что надо? – отец будто ждал Жана, будто без слушателя алкоголь не спасал. – За какой надобностью, полагаешь, мы приехали сюда? Зачем? За Мурановскими тайнами? Или, быть может, дабы маменька вылечилась наконец? Да ничего подобного, душа моя! Сюда едут все модные больные. Врачи наперебой твердят, что местный климат лечебен и полезен, но на самом деле здесь просто модно умирать. Каналья! Умереть в Италии – признак, видите ли, истинного благородства крови. Наша маман, княжна Мещерская, всегда стремилась быть благородной дамой, всегда хотела быть правильной.

– Не говорите о ней в прошедшем времени, отец.

– А вот и скажу! Скажу, и не тебе, Жан, указывать, какой была моя Аннет, пока еще оставалась живою! – Сергей Акимович яростно указал дрожащим пальцем в приоткрытое окно. – Тот предмет, что кашляет и хрипит сейчас там – это не моя Аннушка… Это что-то чужое и неправильное…

– Отец, прекратите. Мне тоже больно видеть маменьку такой… Давайте мы с вами пройдемся, проветрим голову. Отвлечемся.

Жан с преувеличенным азартом схватил отца за руку, потянул в глубину сада, подальше от наводящих ужас хрипов.

– Помните ту стеклодувную мастерскую на перекрестке? Ну ту, с разноцветными витражами в глиняных стенах, где в мастерах кривой калека? Я хотел попасть туда, подсмотреть их способ обрезки. Мальчишки из учеников поговаривают, что выдувные трубки у них с каким-то особенным секретом. Я решил позаимствовать одну, не обеднеют с одной-то. Мы же с вами перенимаем у итальянцев их знания? Вот и пригодится, думаю, особая трубочка для выдува. Стало быть, пролез я через забор, порвал между делом штаны. Но этот их кривой накинулся на меня как на последнего воришку, оттаскал за ухо, вышвырнул да еще и пониже спины пнул, – мальчишка подергал себя за кудри, растрепав их еще сильнее, ухмыльнулся. – Ну, это ничего, я ему его хваленые стекла нынешней ночью все расколочу…

Сергей Акимович возмутился:

– Чтоб самого Мальцова – и взашей?.. Да что эти макаронники о себе возомнили?! Муранские мастера, благородные стеклодувы, тьфу! Как работали в средние века, так и до сих пор работают, ничего в технологии не меняют. Что в древности казалось гениальным, то сейчас уже – пережиток старины. Вот в Богемии, сын, вот у них да, технология! Истинно Европа, не чета местным. Жан, да ты у нас первым заводчиком на России станешь, пока эти калеки гниют тут в Италии со своими дедовскими рецептами и особенными трубками. Чтоб сына самого Мальцова да по мягкому месту!.. Да ты… Да мы с тобой…

Вот приедем домой, я тебя тут же отправлю учиться в Московский благородный пансион, у меня там знакомства. А потом двинемся в Богемию, внедрим их методы на Гусевскую фабрику.

– Нет, отец. Я тут подумал… Не хочу быть заводчиком, это, право, скучно. Я буду поэтом, как Байрон, разбойником, как Корсар, путешественником, как…

– Как Толстой-Американец! Знаю я этого горе-путешественника! Ха-ха! Ну да, и на месте, куда давеча пнули, на самой филейной части у тебя будет татуировка, как у дикаря! – отец обнял сына за плечи. – Эх, Ваня, Ваня…

– Барин!.. Сергейкимыч, бяда!.. – по тропинке к ним бежал Ванятко, чернявый цыганенок из половых. – Барин, все, кончаца!..

– Что кончается?

– Барыня кончаца. За священником послали, велели вас с Ваньсергеичем звать…

Два пожилых человека быстро шли, почти бежали, по ночной Якиманке. Тот, кто был помоложе и повыше чином, уверенно и непреклонно шагал впереди, у бедра он придерживал форменную шпагу. Чуть поотстав, за ним семенил задыхающийся старик в форме ночного сторожа, в его руках был тяжелый масляный фонарь.

– Емельян Фомич, батюшка, да куды ж вы несетесь-то?.. Почто сами? Ох ты ж господи… Меня б одного отправили, мне ж сподручнее, куда ж вам… Большой человек, цельный квартальный поручик, а бежите, будто мальчонка… Ох ты ж господи…

– Не мельтеши, дядя Фрол, раз сам вышел, стало быть, надобность такая. Ты мне для солидности нужен, ведь в большой дом идем, не куда-нибудь.