«Рифт.» Голос Скрибы проскрипел в тишине. Кайден открыл глаза. Мертвые голубые омуты были устремлены на него. «Следующий. Аудиенция предоставляется. Не задерживайте Архидиакона.»

Девушка-ассистентка вздрогнула, услышав его имя. Испуганный взгляд скользнул по Кайдену, на миг задержавшись на скрытом плащом торсе – словно она чувствовала шрамы, жар Разлома, – и тут же упал в пыльный камень пола. Она лишь кивнула, жестом приглашая войти.

Кайден поднялся. Теплота под шрамами вспыхнула с новой силой. Пустота «Успокоения» таяла, как весенний снег под палящим солнцем. Он сделал шаг. К зияющей чернотой двери Скриптория, откуда несло густым смрадом ладана и тления. Шаг навстречу Архидиакону Вальтасу. Шаг в самое пекло тьмы.

Глава 4: Архидиакон Скверны

Дверь захлопнулась за спиной Кайдена с глухим, окончательным стуком, будто гробовая крышка навеки запечатала вход. Он очутился в Скриптории.

Первое, что обрушилось, обволокло, впилось в ноздри – смрад. Густой, удушливый, сложный, как ядовитый коктейль: сладковатая тяжесть ладана обволакивала горло, резкая химическая острота реактивов щипала глаза, металлический привкус озона ложился на язык, слабый, но назойливый запах формалина… и подспудно, неистребимо – въедливая нота тления. Как будто сама роскошь здесь прогнила изнутри, под дорогими коврами и резными панелями стен скрывался неубранный трупный хлад.

Второе – контраст, ослепляющий и лживый. После могильного холода галереи архива и голой аскезы Шпиля, Скрипторий вспыхнул показной, извращенной роскошью. Просторный зал купался в теплом, дрожащем свете множества восковых свечей, утопленных в тяжелых серебряных канделябрах и хрустальных люстрах. Стены сплошь обшиты темным, ночным деревом, инкрустированным мертвенным перламутром и холодным серебром в виде запутанных астрономических и алхимических символов. Повсюду, как стражники, стояли резные книжные шкафы, до отказа забитые фолиантами в почерневшей коже с тяжелыми металлическими накладками. На массивных столах из могильного черного дерева в искусственном бархатном беспорядке громоздились свитки, чертежи кощунственных механизмов, стеклянные змеи реторт и дистилляторов, блестящие, как хищные зубы, скальпели и пинцеты. На полу – поглощающие звук, толстые, цвета запекшейся крови ковры.

Но эта красота была гробом. Пышной оберткой на гниющем ядре. Всюду, среди знаний и инструментов пытки, стояли склянки. Как в архиве, но здесь – изысканные: хрустальные, причудливо-изломанной формы, купающиеся в мягком искусственном свете. И жильцы их были… движущимися. Глаз, неотрывно следящий за движением в комнате влажным, лишенным век зрачком. Рука, мертвенно-бледные пальцы которой механически сжимались и разжимались в мутной амброзии. Мозг, истыканный тонкими золотыми нитями, мерно пульсирующий в призрачном такт свечам. Рядом, в прозрачном аквариуме, билось в стеклянных стенах нечто с чудовищным количеством конечностей и извивающимися щупальцами вместо рта.

В дальнем конце зала, за алтарем познания из черного дерева, стоял Архидиакон Вальтас.

Он был невысок, но излучал власть. Одет в безукоризненно сшитые робы бездонного, как последняя ночь, фиолетового бархата, отлитого серебряной нитью. Его лицо – маска без возраста, гладкое как отполированный надгробный камень. Черты – изящно-холодные: высокий лоб аскета, прямой нос судьи, тонкие губы, сложенные в вечную, вежливую и пустую улыбку. Но душу выдавали только глаза. Пепельные. Светло-серые, как прах забытых костров. И бездонно пустые. Ни искры тепла, ни отсвета жестокости, ни тени любопытства – только безжалостный, аналитический блеск линзы, рассматривающей букашку на булавке. Его руки, худые и длинные, как у паука, в стерильно-белых перчатках из тончайшей, как кожа младенца, замши, бесшумно перебирали страницы монструозного фолианта, испещренного схемами расчлененных тел с вживленными костными шипами.