Ребенок спал, ее дочь от первого брака была в школе.

«Просто поскольку у Лены нет детей, она изливает все свое материнство на нас, ее близких, – сказала она. – Хотя она так всегда хотела иметь детей, но это понятно с ее этой дисфункцией».

«Ну да, я видел в детстве среди хлама в эркере, у нее был такой заваленный вещами эркер. Мы туда с одноклассником зачем-то залезли, нашли старую бархотку, пустую коробочку от кольца и еще такую медную коробочку, внутри которой был зуб. Так вот: я нашел у нее там такую книжку на гинекологическую тему с фотографиями разных болезней. Отвратительные такие фотографии черно-белые, и сама книжка была странная. А дальше там было про болезнь матки. Значит, у нее была какая-то болезнь матки, бывает дистрофия матки, я где-то слышал, недоразвитость какая-то».

Она сняла с себя футболку, под которой ничего не было, ее большая грудь сочно обозначилась перед глазами. И сначала он посмотрел ей на грудь, прямо так, фронтально, а потом он посмотрел, как она вся сбоку голая по пояс отражается в зеркале. И как ее бок переходит в круглый накат груди.

Так как-то он снизу вверх посмотрел, а потом опять задержался взглядом на груди в профиль. Большой сосок, большая чуть висящая грудь, он пошел за камерой и вынул ее из-за шкафа за зеркалом, она там была на одной нижней полке, такая серая сумочка, из которой он и вытащил камеру. Она вынула заколку из волос, подошла к вазе на столе, понюхала гладиолус, один листок упал на электронные клавиши, на которых он давно не играл. Она зябко поежилась, отчего ее груди колыхнулись над клавишами как будто в такт – там-там. «Я пойду в душ, ты почему-то всегда снимаешь меня голой и полуголой или когда я выхожу из душа. Еще, когда кормлю нашего сына. И в гостинице рядом с Тулузой ты снимал, помнишь?» «Помню, это всегда красиво. Я вот только волнуюсь, когда снимаю, фотографирую тебя, все волнуюсь, а что если распечатаю эти фотографии в мастерской, и там тебя кто-то будет стоять и разглядывать». «Может, кто и разглядывает, студент какой-нибудь, пока проявляет», – она улыбнулась и повела плечом, опять нагнулась над столом и погрузила нос в гладиолусы. Гладиолусы загораживали ее голую грудь, а плечи были хорошо видны, было ощущение, что она как будто ими пожимает – иногда так человек пожимает бровями, как она пожимала своими голыми плечами.

В этом во всем была какая-то старинная обычная уверенность молодой женщины, что вот она стоит во всеоружии своего голого тела. Вот сейчас она встрепенется, отшатнется. Она действительно отшатнулась, и он наставил камеру на одну из зеркальных стен, чтобы было видно, как в профиль отражается ее грудь, как бы погруженная в длинные и жесткие листья гладиолусов. «У тебя здесь пыльца», – сказал он, показав на ее нос, и попытался навести зум и снять ее крупным планом. Сначала лицо, скользит камера, вот грудь. «А чем плохо, что они смотрят? – сказала она опять. – Да. Или же все-таки смотрят при проявке автомата, а раз уж смотрят, так, значит, я еще не старая. Может быть, этому молодняку бедному, хоть какое-то удовольствие,» – она зевнула и как-то сразу пошла вдоль зеркальной стенки, огибая стол, стеклянный журнальный столик, диван, отражаясь то боком с торчащим вперед соском, то опять спиной, как будто она разворачивалась в таком медленном танце. И со спины было видно, как качается ее грудь при ходьбе. Все время казалось, что она должна прилипнуть к этой зеркальной стене, но она почему-то не прилипала…

Он схватил одновременно ее голую спину в идущем движении и разные плывущие отражения ее тела в зеркалах. То плечо с голой спиной, то опять торчащая грудь, еще ягодицы в прозрачной ткани трусов. Потом он опять сделал зум, чтобы крупно увидеть ее волосы, голые плечи и лопатки, потом он сделал наплыв, пускаясь вдоль ее спины. В этот момент она быстро стянула трусы, и в кадр попали голые ягодицы. Она развернулась немного с раздосадованным выражением лица, потом тут же перевернула досаду в чуть ехидную улыбку. Делала она это так, будто не была раздета, ведь ее болезненная уверенность, что рано или поздно ее позовут играть в каком-нибудь спектакле, как раз приучила ее так быстро менять выражения лица. Она все время играла такие свои короткие спектакли в жизни: и в одетом, и в раздетом виде. «Ты все снимаешь, а я иду в душ», – сказала она деланным полушепотом, камера поплыла вниз, крупно взяла низ живота. Он был почему-то весь складчатый после родов. Он убрал зум, стал снимать общим планом, она стояла на пороге кухни совершенно голая, с большой налитой грудью, с висящим тремя ярусами складок животом, с крупным лоном и большими тяжелыми коленями. И продолжала как-то странно ему улыбаться, и вдруг сказала: «Я вспомнила, как это называется: "детская матка"». А я вспомнил, что в народных поверьях говорится, что нельзя смотреться ночью в зеркало – пропадешь, исчезнешь с глаз.