Живые цветы Алексей Левшин
В оформлении книги использованы рисунки Анастасии, Софии и Гавриила Левшиных, на контртитуле – работа Натальи Граве, на обложке – работа Ивана Граве
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© А. М. Левшин, 2025
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025
Все, что я забываю
Я забываю… Я забываю Живой Ручей. Само сочетание слов, само название, да и само место, куда в сухое время года приходит полупустой трамвай, забываю, есть там больница или нет, и называется ли она больницей Мечникова или нет, и приезжали мы туда с бабушкой или нет, и были там какие-то кабинеты с рассохшимися дверями и полупрозрачными склянками или и не было никаких полок, а были коридоры с палатами или же и их тоже не было – все это я забываю, чтобы никогда не вспомнить.
Я забываю молодую красивую женщину, подпрыгивающую на каждой волне темно-синего моря. Женщину, за которой я следил с обычной мужской настырностью своих двенадцати лет, пока с нее от большого прыжка не свалился цветастый лифчик купальника, оголив вполне сочную, с двумя розоватыми точками грудь, а я с головой нырнул в новую волну, и радуясь одновременно и стыдясь, что буду замечен, – я это забываю, чтобы никогда не вспомнить. Я забываю его мусолящие бумажки руки, когда он стоял у нас в прихожей и выдавал эту означенную сумму и ему хотелось стать еще меньше и не смотреть мне в глаза, и не приходить к нам больше никогда – я все это забываю, чтобы никогда не вспомнить.
Я забываю, как в Солнечном меня приняли из милости на дачу к родственникам моего отчима. (Меня они почти все не любили). Забываю, как я дружил с девчонками-соседками, одна была высокая с длинными ногами, хотя она у меня сливается с одной Юлей, отдыхавшей одно лето в Пицунде, и та Юля, с таким веснушчатым лицом и даже как будто веснушчатыми ногами что-то мне рассказывала в саду нашей хозяйки, где на земле лежали совсем маленькие, и побольше и большие, отяжелевшие от сочности арбузы. У обеих девочек были длинные искусанные комарами ноги. Я забываю, нет, я еще помню, я помню, что у родственников отчима мне было неуютно, их дочь болела, и, казалось, я в этом чуть-чуть виноват и должен ходить вдоль по стеночке. А кабачковые оладьи были отменные, и сонно и хорошо было на утренней рыбалке с Сашей, приехавшем накануне вечером и сказавшем мне: «Утром собирайся рано и поедем». И мы во тьме долго ехали на автобусе, и на этой утренней рыбалке я так ничего и не поймал. И помню еще, как там мальчишки и девчонки дразнили крысу: она была кем-то ранена в бок и забралась в большой куст, где решила помереть, а мне ее было жалко – все это я это забываю, чтобы никогда не вспомнить.
Я забываю, какого цвета небо в Питере ранней зимой, как выглядит церковь в селе Кидекша, как в деревне Жельцы по утрам завывала лесопилка, какой злыдней у нас была молодая воспитательница в детском саду, отчего-то это чуть холодно вспоминать. Какие были кровавые бинты на котенке Мурзике, которого сшибло машиной и шибануло об асфальт, а бабушка выхаживала его, а я наутро проснулся и вижу котенка в бинтах с кровавыми пятнами. Он потом долго мне снился, и иногда, когда я хотел вспомнить что-то, отчего бы у меня обязательно должны были выступить слезы, я закрывал глаза и обязательно вспоминал Мурзика в кровавых бинтах. Все это я забываю. Забываю, как у нас жила черепаха Катя, а кот играл ею в футбол, а однажды уселся на ней, и все мы ее по всей квартире искали. Какая большая голова была у парня с четвертого этажа, с которым мы играли во дворе в бадминтон, какие были глаза у моего друга детства, когда он метнул в меня нож, а я резко отклонился, и нож воткнулся в спинку кровати. И все это было из-за дурацкой и сильно пьющей полноватой девицы, чьи сонные бедра я тоже спешу забыть. Я все это забываю, чтобы никогда не вспомнить.
Сквозь марево нечетких воспоминаний встают лица, голые и полуголые женские тела, города, их улицы, деревни с их полями и церквами вдалеке, с лесом, рекой, которая екает как сердце и приближается, особенно если с пригорка рвануть вниз. Веселые или усталые лица друзей, лица уже умерших любимых родных, крупная фигура моего любимого серо-полосатого кота, какие-то события, оставшиеся рубцами и ссадинами в самой памяти, хотя их раньше сердце на себе носило…
Я забываю, как он звонил мне по старому телефону, а я так и не вышел на площадь вместе со всеми; я забываю, как она посмотрела на меня ничего не видящими глазами; я забываю, как дедушка часто сидел рядом со мной за столом. И потом я часто вспоминал этот стол: слева пачка газет, а на столе встают сахарница, стаканы, дедушкин стакан с подстаканником и моя чашка с чаем, а наверху часы, черный футляр, бело-тусклый циферблат. Иногда я вспоминал этот стол отдельно, без сидящего за ним дедушки, иногда вместе с ним, как будто застав его в момент тихого разговора, где он больше слушал, а я больше говорил.
Я забываю о разных объятиях: одна, сверкая большой грудью, как бы летит надо мной, а я все стараюсь спастись на время от воспоминания о каком-то мачо, который держал ее взаперти на вилле года три, а вот другая своим легким семнадцатилетним телом прижимается ко мне и хочет забыть пьющую мать – одна была итальянка, другая австрийка. Я забываю все это и многое другое: легкие предательства, наши детские шалости и старую сахарницу в серванте. Забываю, как мне было радостно, грустно и одиноко стоять только что приехавшим стипендиатом французского государства в парижском аэропорту. Я один, а должны же быть какие-то люди, а там никого-никого… И этот пустой и какой-то равнодушный к человеку свет больших ламп. Забываю потом, как пролетели эти годы, забываю, как я стал тем, кем я стал сейчас.
Забываю только для того, чтобы лучше все это вспомнить в любую нужную минуту, ведь я вряд ли мог бы теперь все это забыть.
Первая часть. Святости никакой, а поиск души был всегда
Дядькин костюм
Ходить долго на большие расстояния не получалось, поэтому проще было держать за руку моего двоюродного дядьку Игоря Валеева. Он называл меня «пелемянник», это было нечто среднее между «племенем» и «пельменями». Был он красив как актер на восточные роли и силен как бык, но мне все это было не так важно. Чуть позже он говорил мне: «А знаешь, как тебя папа с мамой нашли? Был такой магазин, где продавали детей, а мы пришли тебя выбирать, и ты сидел на нижней полке такой грустный, набычившийся». Я не понимал слова «набычившийся», мне объяснили, что я был надувшийся. «Вот мы тебя и взяли». Поэтому в детстве все песни про покинутых зверей, про чебурашек, которых где-то нашли, взяли в семью, в гости к друзьям, я воспринимал как песни про себя. Еще позже мой дядька мне говорил: «Ты знаешь, писать надо просто и чтобы до всех доходило».
А сейчас я просто шел с ним по главным улицам Омска, держа его за руку, и в Омске было тепло, как всегда летом и бывает даже в Южной Сибири. Дядька мой встречался с девушкой, это было прямо на перекрестке двух улиц, главной и неглавной. Ничего я в этой девушке не заметил, я тогда девушек не разглядывал, не тот возраст.
А потом мы все пошли в кино. Игорек или Гарик, как называла его двоюродная сестра Лена, одной рукой меня за руку держит, а другой рукой, согнувшейся в виде кренделя, как-то подволакивает за собой девушку, тащит ее как лодочку на буксире, не останавливаясь. Благо сила у него всегда была немеренная. А дальше у меня такой огромный провал в памяти размером с весь город Омск.
А в кино фильм был какой-то зарубежный, потому что на экране целовались, наверное, много раз, раз моя детская память это удержала. Много и забубенно. И вот, в конце концов, когда дядя и тетя на экране поцеловались, я все-таки дал себе волю и напрудил. Напрудил я так мощно, что навредил моему дядьке Игорю в глазах его девушки, так, по крайней мере, мне казалось значительно позже, когда мне эту историю пересказывали… А больше всего я навредил его белому парусиновому костюму. В основном, конечно, брюкам, но слегка и пиджаку.
В ответственный момент экранного поцелуя колени моего дядьки взмокли, ведь я весь сеанс сидел у него на коленях. Стоял семьдесят какой-то год, мне было от силы года два, мы ненадолго приехали с мамой в Омск к родителям отца, и никаких памперсов тогда у детей не было.
Мой дядька с тех пор считал, что уже тогда, в несознательном возрасте, я честно высказал свое отношение к фальшивым чувствам на экране и в искусстве раз и навсегда. Тут он абсолютно прав, и я до сих пор ненавижу экранные поцелуи, а что сказала девушка и как выходил дядька мой из кино с потемневшими штанами и со мной на руках, этого я, разумеется, не помню. Но могу себе представить, что этот широкоплечий красавец смеялся во весь голос и вообще весь сиял от счастья с племянником на руках.
Теперь, увы, мы уже не сможем этого повторить. Я уже не малыш, а дядьки моего не стало в 2012 году, да и не в моде уже белые парусиновые костюмы, и не скажет мне он больше с заливистой усмешкой: «Пелемянник, а пелемянник, кто твои враги? Ты скажи, я разберусь».
Человек и улица
Человек идет по улице, человек пожилой, а улица эта Арбат. Позади человека как-то невидимо струится прошедшее время лет. Хорошая тяжелая и своя прожитая жизнь. Со своими святынями и со своими ошибками. С трусостью своей, не казенной. И с восторгами своими, как-то легко расцветшими среди восторгов казенных.
