– Перестаньте, ради Бога, задираться с ними. Долго ли до несчастья?

Он с открытой улыбкой взглянул на меня сверху (я была на голову ниже его) и с благодарностью чуть прижал к себе мою руку.

– Ничего, барышня. Таким хулиганам нельзя потакать. Я на фронте не боялся, так уж тут в Питере…

– Правильно, товарищ, – прервал его сбоку какой-то странный грубый голос. – Эта вот тыловая сволочь завсегда норовит: с честными солдатами задираться.

– А ты откуда такой ерой выискался? – с искренним удивлением спросил худой мастеровой. И действительно было ему чему удивиться. К нам через толпу пробился низкий крепкий коренастый унтер-офицер с двумя георгиевскими медалями. По лицу, простому, круглому, курносому, энергичному ничего особенного-то определить было нельзя. Но по налитой крепкой груди и раздувшимся на бёдрах брюкам сразу было заметно, что перед нами – женщина. Немудрено, что все невольно повернулись к ней.

– Откуда выискалась? – с нескрываемым презрением ответила женщина-солдат. – Да уж, конечно, не с поганой твоей Лиговки[1], а с фронта. Такие вот дезертиры, как ты, по тылам шатаются, честных солдат задирают, а женщина на фронт пошла. Эх ты… питерское!

Очевидно, презрительная ругань из уст женщины была для мастерового особенно обидной.

– А ты што лаешься? В штаны вырядилась, так думаешь, что я тебе сдачи не дам?

– Ты кто? Ты так с фронтовым солдатом разговаривать будешь? Сопляк, сволочь тыловая! Тебе бы только таких вот подлецов, как этот штатский на броневике, слушать, а потом народ мутить? Ах, ты…

Она задохнулась от раздражения. И внезапно быстрым решительным движением она так съездила мастерового по уху, что тот полетел на землю. Солдаты в толпе одобрительно загоготали.

– Это вот по-нашенски… Вот так смазала! Ай да солдатка…

А приятели мастерового налились злобой и полезли в драку. «Солдатка», видимо, также была не прочь подраться, но я испугалась, когда увидела, что вольноопределяющийся, освободив свою руку из-под моей, полез в карман, видимо, за револьвером. На наше счастье, сбоку показался комендантский патруль, боевые инстинкты рабочих охладели, и мы четверо – «солдатка», доброволец и мы с Лидой поспешили выйти из толпы.

– Ну их к чёрту, – презрительно бросила назад солдатка, словно сожалея, что не пришлось подраться. – Совсем задурен народ. Этот вот сукин сын на броневике с толку сбил всех. А наш народ ведь такой – ему только раскачаться… «Долой войну»… И почему таких сразу же на фонарях не вешают… У нас на фронте снарядов теперь – хоть завались, снаряжения – сколько хошь. Армия в порядке – только сигнал дай. Теперь только бы и начать бить немчуру. А он поди-ж ты – «долой войну»… Предатель… Сволочь!

Всё в этой крепкой бабе (именно напрашивалось слово не «женщина», а «баба») дышало решительностью и простотой. Чувствовалось, что она повесила бы этого Ленина тут же без всяких сомнений… Не только мы с Лидой, но и вольноопределяющийся смотрели на «солдатку» с нескрываемым удивлением. Она заметила это.

– Что это вы воззрились? Русскую боевую бабу не видели, что ли, до сих пор? – Весёлая заразительная улыбка вдруг сразу скрасила её веснушчатое лицо и сделала его милым и привлекательным. – Я в солдаты с разрешения Государя Императора зачислена.

Мы шли по берегу канала, направляясь к Каменноостровскому проспекту. «Солдатка» сразу же «попала в ногу» с вольноопределяющимся и, встретив офицера, чётко и ловко отдала ему честь.

– Так что, вы теперь заправский солдат? – с любопытством спросила Лида.

– Ну, может, и не солдат, а унтер-офицер, – с комичной гордостью ответила незнакомка. – Видите – даже георгиевская «кавалеристка», – брызнула она смехом. – Этак меня в полку величают. «Кавалер ордена» – ну, а баба, значит, «кавалеристка»… Давно представлена к двум крестам