– Вам не кажется, что пахнет гарью? – спросила настороженно.

В следующую минуту предположение стало очевидным. В небо взвился плотный столб чёрного дыма. Послышалось потрескивание горящего дерева. Огненные языки, облизав крышу, с невероятной скоростью выросли до гигантских размеров и, выплёвывая фейерверки искр, пустились в дьявольский пляс между небом и землёй.

– Пожар! – крикнула Елизавета, срываясь с места. – Там могут быть дети! Надо помочь!

Антонина Ивановна кинулась следом. Они добежали до конца улицы, но не успели свернуть, как из-за угла навстречу выскочила конопатая девушка с растрёпанными рыжими косами и округлившимися от ужаса глазами. Бросилась на шею Антонине Ивановне, путано заговорила взахлёб:

– Не х…одите туда… Они… Там… Все…

– Машенька, ничего не понимаю, – обняв и поглаживая девушку по спине, зашептала та. – Пожалуйста, соберись, объясни толком.

Хрипло отдышавшись, Маша заговорила медленнее и ровнее.

– Ну, помните еврейскую семью Захаровых? Те, которым удалось избежать гетто? Тогда комсомольцы из ячейки помогли им получить документы на право жительства в городе. Якобы нашлись свидетели и подтвердили, что они не евреи, а белорусы…

– Конечно, помню, Маша! Так что с ними?!

– Какой-то стукач сдал комсомольцев. Их… Их… всех выловили… расстреляли, а потом… Потом повесили на площади.

Елизавета зажала рот ладонью, сдерживая вскрик.

– Так это дом Захаровых горит?! – воскликнула Антонина Ивановна, пытаясь расцепить обвитые вокруг шеи руки. – Маша! Пусти! Надо бежать, вдруг успеем помочь!

– Не-е-ет! – вцепившись сильнее, прокричала та и шёпотом затараторила: – Там немцы. Они никого из дома не выпустили. Заколотили окна досками, дверь припёрли столбом и подожгли… Понимаете? Вместе с людьми подожгли… А сами стоят, караулят, чтобы никто не смел близко подойти…

Казалось, она хотела сказать что-то ещё, но не смогла, зашлась рыданиями.

– Не провожайте, Антонина Ивановна. Я справлюсь. Лучше успокойте Машу, – скорбно проговорила Елизавета и побрела, как в тумане, не разбирая дороги.

В памяти вмиг пронеслись все зверства, о которых знала или видела своими глазами. Под сердцем вскипала ярость, а с ней всё больше укреплялась решимость мстить за невинно убиенных.

Вечером она зашла к пани Мруковой. Судя по вопросительно вскинутым бровям хозяйки, стало ясно: та поняла, что работница не в себе, но спрашивать о подробностях не решается.

Прерывисто вдохнув, Елизавета разразилась словесным потоком, который больше не могла сдерживать. Она изливала историю очередной казни, давясь злобой и заливаясь слезами.

Лицо пани Мруковой мертвенно побледнело.

– Звери… Ироды… – прошептала она; помолчав, и указала взглядом на дальнюю часть забора.

– Видите, соседский дом прямо за нашим? Выбитыми окнами сюда смотрит?

Елизавета обернулась.

– Давно приметила, но боюсь даже думать, кто его бросил и почему, – ответила, всё ещё всхлипывая.

– Совсем недавно там господин Йохвитсон – коллекционер предметов искусства – жил. Семью в богатстве содержал. И что же? Никакими деньгами не смог откупиться. Сыновей и престарелую мать затолкали в грузовик, увезли на расстрел. А его самого с женой на заднем дворе расстреляли… В беседке… Наверно, там удобнее было собирать выбитые золотые зубы… Дом, конечно же, разграбили. Драгоценности, дорогое бельё, золото, фарфор, мебель – всё вывезли.

В глазах пани Мруковой плескалось отчаяние. Она утёрлась носовым платком, который постоянно теребила, перекладывая из руки в руку. После недолгого тягостного молчания проговорила:

– На сегодня всё сделано, пани Лиза. Отдыхайте.