***
Коля быстро освоился с пастушьим ремеслом. По мере того, как дни становились длиннее, он возвращался домой всё позже. Как-то задержался намного дольше обычного. Не в силах маяться в ожидании, Елизавета собрала девочек и вместе с ними отправилась к сыну в надежде подхватить его где-нибудь на середине пути.
Вечер уже накинул на землю полупрозрачное серое покрывало сумерек, но Коля так и не встретился. За перелеском на поле показалось стадо. Миновав по ухабам добрую часть пути, Елизавета узнала в маленьком пастушке сына. Тот пустился к ней, помахивая плёточкой. Остановился, шумно втянул воздух. В животе у него громко заурчало.
– Коленька, сыночек! Почему ты так долго? Покушал ли?
– Нет ещё, – беззаботно ответил тот; подхватил Арину на руки, покружил, поставил на траву. – Сейчас хозяева ужинают. Велели мне позднее коров пригонять. Собирался уже, а тут вы. Подождите, скоро вернусь! – крикнул он удаляясь.
Елизавета присела на пенёк. «Вот так-та-а-кк! – бурлило внутри. – Обещали кормить досыта, а сами голодом мальчонку заморили… Будем сидеть на хлебе и воде, но на такую работу больше сыночка не пущу».
Она не любила показывать детям страдания, но сегодня слёзы «не спрашивались», текли ручьями.
Глава 9
Танечка кричала не переставая. Захлёбывалась слезами. Судорожно глотала воздух. Протяжно подвывала, опять заходилась криком. Короткие передышки сменялись новыми взрывами рыданий. Прижимая дочку к груди и нежно покачивая, Елизавета тоже обливалась слезами.
Когда пришла Катерина и, раскутав, попробовала осмотреть малышку, та, дёргая малюсенькими ручками и ножками, вовсе забилась в истерике. Соседке ничего не оставалось, как снова завернуть Таню в одеяльце.
– А лёг’онькая-то какая. Килог’рамма два, не более… – проговорила печально и, немного помолчав, скорбно добавила: – Елизавета Тихоновна, сами видите – хочет девчушка к анг’елам отправиться… Но не может… Отпустите её. Выйдите отсюдова ненадолг’о. Дайте отойти с миром.
– Катя, опомнись, что ты говоришь! – вскричала Елизавета, выхватывая ребёнка. – Не-ет! Не-ет! – запричитала, рыдая. – Она будет жить, моя кроха!
Комната наполнилась душераздирающими рыданиями. Отчаянные стенания взрослых смешивались со всхлипами и подвыванием детей.
– Сделайте по-моему, – задыхаясь от волнения, снова заговорила Катерина. – Дайте девчоночке без вас побыть. Тут же и Надя, и Коля, и Аринушка останутся. Вот увидите – стихнет Танечка. Авось не помрёт…
Дрожащими руками Елизавета положила бьющегося ребёнка на кровать и, зажав ладонями виски, выбежала из комнаты. Бросилась на лавку. Вскочила. Заходила кругами по кухне. Снова упала на твёрдое сиденье.
Закачалась вперёд-назад, вслушиваясь в мерное шиканье:
– Ш-ш-ш. Ш-ш-ш.
«Катя успокаивает детей», – наконец проникло в сознание.
Она поднялась. Медленно подошла к ведру. Зачерпнула воды, выпила залпом и… выронив кружку, застыла от внезапно наступившего безмолвия.
Елизавета не подозревала, что тишина бывает настолько пронзительной, морозом пробирающей до костей, парализующей мысли и тело…
***
Снова помогал отец Николай. она лишь отрешённо наблюдала за происходящим, ощущая себя в каком-то давно увиденном сне. Всё та же лошадь, впряжённая в телегу, тот же возница. Гробик, только очень маленький. Кладбище, где осенью хоронили маму. Теперь рядом с бабушкой Варварой кладут внучку Танечку…
Вернувшись домой, Елизавета поняла, что жить здесь больше не сможет. Страдание душило, скручивало, отдавалось болью во всём теле.
Пытаясь решить, как быть дальше, она вспомнила разговор, где пани Фальковская упоминала, что в городе освободилось много домов, брошенных беженцами, и теперь тот, кто остался без жилья, беспрепятственно может занимать пустующее.