– Вот-вот. Видать, бывшие-то здешние хозяева тикали без ог’лядки. В доме всё целёхонько осталося: и мебель, и посуда, и тряпьё кой-какое.

– Где ж им горемычным спрятаться? Кругом облавы. Фашисты поймают, расстреляют на месте, – сокрушённо проговорила Елизавета, не желая делиться увиденной собственными глазами расправой.

– Гм, так-то бы ешо хорошо, – продолжала Варвара. – Вот мы с Катюхою видали, как троих выволокли на средину улицы. Бензином облили да подожг’ли. Вот г’де смертушка-то страшная. Шо б им – фашистам, изверг’ам проклятушшим – так в вечном аду г’ореть.

Елизавета провезла рукой по вспотевшему лбу.

– Шо, в жар бросило? Ну да ладно, шо обсасывать конфету, которую прог’лотить нельзя. Это я к тому, шо тем несчастным уж не помочь никак. А у вас вон девонька подрастает. Ей уж поболее месяца. Только больно мала да тиха.

– Ох, лучше и не говори, Варенька, – Елизавета почувствовала, как защемило в груди. – Родилась Танечка крохотной. Так с тех пор ни грамма и не прибавила.

Варя вскинула бровь, удивлённо проговорила:

– Вроде ж, «бидончики» не пусты. С чево ж не расти-то? Гм, значит, поболее кормить девчушку надо.

Откинув полу халата, Елизавета обнажила грудь. Нажала на сосок. Брызнула бледная в синеву струя.

– Ох-ох-ох, – запричитала соседка. – То ж не молоко, а водичка забелённая.

– Вот и я о том. Чем кормить-то? Боюсь, не выживет Танечка моя. Голодно. Старшие тоже исхудали до костей. Продукты на исходе. А теперь ещё и холодно. Детишкам на улицу не в чем выйти. Пока на двор добегут, у меня вся душа изболится.

– Стойте, Елизавета Тихоновна! Я ж недавно прослыхала, шо в панском доме исшут прислуг’у и няньку, – Варвара подошла к окну, ткнула пальцем в сторону дома метрах в двухстах от них. – Да вон там, крайний сруб. Кажись, Фальковские ихняя фамилия. Пойдёте с ребёночком на улочку да и прог’уляйтеся до их.

– Спасибо, Варенька! Как же мы кстати разговорились.

Елизавета решила не брать с собой спящую малышку, оставила на старших детей. Сама наскоро собралась и заспешила по указанному адресу.

У богатого с виду, высокого дома она на мгновение остановилась в нерешительности, но, вспомнив о голодных детях, постучала в окно.

Открыла невысокая, миловидная дама. Тонкие морщинки у самых уголков глаз выдавали возраст – далеко за тридцать.

Изящным движением она поправила отворот стеганного, отделанного шёлком халата, забрала за ухо прядку прямых волос цвета льна.

– Здравствуйте, что вам нужно? – мягко спросила по-польски.

За два года жизни в Бресте Елизавета научилась хорошо понимать и даже говорить на их языке. Представившись, она без труда объяснила, что ищет любую работу за еду.

Глаза хозяйки засветились. Деликатно взяв за руку и увлекая за собой, она радостно заговорила:

– Зовите меня пани Фальковской. И да, пани Лиза, нам очень нужна работница! Хозяйство большое, ещё трое детей. Сама я всё не успеваю.

«Не удивительно!» – думала Елизавета, обходя просторные, светлые комнаты, со вкусом обставленные припорошённой пылью дорогой мебелью: высокими шкафами, мягкими креслами, дубовыми столами и стульями.

В спальнях подметила, что огромные подушки, венчающие кровати с высокими пуховыми перинами, стоят не слишком ровно. «Ну, я им тут наведу порядок. Только бы взяли», – подумала она, искренне желая оказаться полезной.

– Здесь надо будет убирать, – завершая обход, сказала пани Фальковская и, кивнув на нежно-розовые занавески, струящиеся до пола, добавила: – А ещё стирать бельё.

На пути домой Елизавете казалось, что она не бежит, а летит, слегка касаясь ногами мёрзлой земли.

– Слава тебе, Господи, живы! – беспрестанно шептали губы. – Дай, Бог, здоровья пани Фальковской и её семье.