– На днях я бывал там, – сказал он, показывая лицом вдаль. – Не понял, грустным называть зрелище, или весёлым. Пусть не рассчитывал увидеть в нём прогрессивных преобразований, но он скатывается в пропасть.

– Недолго ему осталось считаться заводом, меньше полугода. Людей работой не могут обеспечить, долги по зарплате накопились на много месяцев, а брать неоткуда. Будут расплачиваться имуществом.

– Там был закрытый цех. Демонтировать что ли будут?

– Оборудование постараются продать, но большая часть уйдёт на слом. Оно с годами устаревает, и производство не такое инновационное, чтобы рассчитывать на поддержку от властей.

– Какой был завод?! – Не без сожаления произнёс Гадаев. – Может, не самый передовой, других я не видел.

– Средний для большого города, но со своим училищем, жилищным фондом, лагерями отдыха, подсобными хозяйствами. Практически все крупные предприятия переживают сложные времена, одних уже позакрывали. Смотреть больно, но и страшного ничего нет. Производство сворачивают от непотребности. На первом этапе под сокращения попали вспомогательные службы, и уже не остановить.

Их разговору помешала Ирина.

– Вымойте руки и садитесь за стол, – сказала она.

Санузел впечатлял, потолок казался бездонным, поверхности стен туалета были отделаны плиткой тёмного цвета, с чем отлично сочетались никелированные элементы интерьера. В ванной комнате преобладала морская тематика, ещё больше выделялось освещение. Полюбовавшись видом, Гадаев присоединился к сидевшему за столом в гостиной комнате Терликову.

– Я отстал ото всего. Квартира с ремонтом отличается от моей комнаты настолько же, насколько она от предыдущей обстановки.

– Жизнь бесценна, остальное поправимо, – ответил тот. – Как сам? Сложно было выжить?

– Я бы так не ставил вопрос. Духом не падал, не голодал, чувство вины мучило недолго и несильно. Первый и последний годы тянулись долго, остальное вроде ничего.

– Ты и не по злодейству. Я верю, что далеко не каждый, кто попадает туда, имеет криминальные наклонности, и не все портятся безнадёжно.

– Одни там открывают свои способности, другим сложнее, после освобождения на работу не берут, и находят себя не в своей тарелке. Вот и задумываешься, где лучше. Такие же было ощущение после армии.

– Глупости не болтай, я точно знал, что вернёшься человеком. Я долго злился на тебя, что не ставил меня в известность о ходе следствия. А я ведь заходил, спрашивал?! Мы с Валей искренне верили, что подержат пару месяцев в изоляторе и отпустят, что за таким, как ты, никакого криминала быть не может. Ни за что ни про что потратил свои молодые годы.

– Прошлое не вернуть, будем исходить из того, что на руках.

– Мой оболтус тоже натворил дел. Зря не отдал в военное училище, а мог бы привить любовь к настоящей мужской профессии и протолкнуть.

– Сожалею, я в курсе. Всегда переживаешь за новичков, ребят моложе себя. – Гадаев сопоставил совершённые ими деяния. – Как он там?

– Держится ничего. Скоро поеду к нему, новость о твоём освобождении вдохновит его, – сказал Алексей Павлович, разливая по стопкам водку.

– Могу и показаться, если это возможно. Лишним не будет.

– А давай съездим вдвоём! Сперва выпьем за твоё возвращение.

Опустошив стопку, Терликов поинтересовался бытом и нравами отбывающих наказание людей. Он рассчитывал услышать нечто новое, но Гадаев был краток и рассказывал в безобидных тонах. «По большому счёту там то же самое, что в армии, не без специфических сложностей, но местами менее строже, – говорил он, – я помню, как в учебке нас гоняли, падали от бессилия и любую возможность использовали для отдыха». Включил в своё повествование моменты выезда на сборы урожая, о том, как оставались ночевать на поляне, после не досчитались двоих, одного из которых позже обнаружили растерзанным собаками; выражал и удивление организацией производства пиломатериалов в целом.