Записки старой вешалки Евгения Курилёнок

К ЧИТАТЕЛЯМ.

Писать биографию – дело неблагодарное.

Во-первых, кому интересны твои частные переживания?

Во-вторых, складного повествования никогда не получается: главное видится издалека, твои воспоминания внутри, а ты еще глубже – внутри них. Поэтому выбрать объективно важное – крайне тяжело, почти невозможно.

Много лет назад, еще работая редактором женской газеты, я начала записывать короткие истории, связанные тем, что для мужчин остаётся за кадром, а для женщин является постоянным фоном событий – одеждой.

Получилось странное: оказывается, платья – их эволюция, происхождение и даже фасон – являются той самой суровой ниткой, на которую эпизоды судьбы нанизываются легко и естественно, раскрывая и время, и характер, и корни, и судьбу.

Эти записки долго лежали просто так, но, похоже, пришла пора приводить их в порядок.

1. МАТРОССКОЕ ПЛАТЬЕ.

Это платье мама мне пошила мне специально для поездки с бабушкой в Курскую область, село Архангельское, к одной из ее сестер. Для первой и единственной моей поездки с бабушкой вообще куда-нибудь.

Платье было из алого сатина с белым отложным воротничком «а-ля юнга» и галстуком-бантиком. Очень красивое, прямо модельное – если можно считать моделью ребенка о четырех годах.

До Курска мы ехали на автобусе, а потом – на подводе до бабы Любы. По малолетству у меня мало воспоминаний осталось от той поездки, но все словно нарисованные фломастером – очень яркие и короткие.

Подвода – это большая телега с сеном. На сене – какие-то кожухи, на кожухи закинули меня. И вот я еду: провалилась в ямку в сене, наружу торчит только башка в панамке, сено пахнет горячо и сухо, голые ноги колет сухая трава и какие-то репяхи. Я смотрю вниз – и вижу лоснящуюся лошадиную задницу, из которой время от времени вываливаются черные кругляши. Меня завораживает это зрелище.

Дом бабы Любы, черной платьем старой девы, такой же, как она: мрачный, бревенчатый, ничем не обшитый и некрашеный. На окнах – белые занавески на шнурках, простые как наволочки. Забора вокруг дома нет, зато есть крапива – разлапистая, в два моих роста.

Баба Люба – такая же маленькая и сухая, как моя баба Липа, при фартуке и белом платочке, завязанном «домиком» – через лоб, под горло и назад.

Меня посадили на кожаный черный диван со злыми пружинами и прямой спинкой и ушли по своим важным делам. Позже я обнаружила, что на этом одре категорически не держалась простыня, и утром я просыпалась, прилипши ногами и попой к гладкой противной поверхности.

Рядом – тяжелый дубовый стол, на котором тарелка с хлебом, сахарница и глиняный кувшин с молоком – то парным, то кислым. Противны оба варианта, но выбора нет. Это мой завтрак. Вечером в качестве десерта добавляется вареная картошка и огурцы с грядки. Другой еды я не помню.

…Всего у моей бабушки Олимпиады, а во крещении Агриппины, было восемь сестер. В 1905 году мой прадед, чистый еврей, владелец бакалеи на Невском, спасаясь от беспорядков, посадил весь свой выводок и жену Сару, беременную моей бабушкой, на подводу и вывез из Питера в Курскую губернию.

По дороге «потерял» метрики, в Архангельском с божьей помощью крестился и стал «барышником» Фёдором – безземельным крестьянином, который ездил с ярмарки на ярмарку, перепродавая всякую мелочевку.

Всех дочерей выдал замуж исключительно за русских пролетариев, снабдив немалым приданым золотом.

Благополучно пережил революцию, раскулачен по безземелию не был, тихо там же и помер вслед за женой.

Бабушка моя по местному обычаю сначала была нянькой у племянников, жила у всех сестер поочередно, а потом ее выдали замуж за двухметрового столяра-краснодеревщика Ивана Ивановича Анненкова, которому она стала второй женой. Первая, любимая Наташенька, умерла родами.

С мужем, который был суров, неулыбчив, но очень добр и рукаст, она навсегда переехала в Воронеж, где родила четырёх детей, но трое умерли по недосмотру и военному времени. Осталась одна только дочка Тоня, которая потом родила меня…

…Баба Люба приветливым характером не отличалась. Я много раз пыталась вспомнить о ней хоть что-то, но кроме серной суконной юбки и картофельных очистков, падающих на пол длинной спиралью, но не смогла. Ничего не осталось в памяти, просто ничего.

Бабушки мной не занимались совершенно, и это было нормой как для того поколения, так и для той сельской местности. Городской ребенок, избалованный маминым вниманием, оказался один на один с несколькими проблемами.

Первой были гуси.

Их было множество, и они были агрессивны, как собаки. Мне они казались фантастическими чудовищами – уже хотя бы потому, что были с меня ростом, а местами шире.

Первое время я убегала от них стремительно и пряталась в самых неподходящих местах. Например, в уличном сортире, который был пострашней гусей, если заглянуть в дырку.

Второй проблемой были так называемые «сАжалки» – квадратные ямы на огороде, из которых сначала добывали торф для печки, а потом они сами собой заполнялись водой на полив, выполняя таких образом функцию ирригации. У сажалок были мягкие отвесные стенки, обросшие травой, но такая теплая и чистая вода, что в ней хотелось играть и возиться. Когда я туда свалилась в первый раз, я просто некоторое время висела, держась за траву, и наслаждалась.

Вытащил меня сосед.

Второй раз я могла реально утонуть, но спасли грабли, брошенные рядом. Возможно, тем же соседом.

Третьей проблемой были соседские дети.

Они видели во мне живую игрушку и таскали с собой везде и всюду, то и дело обо мне забывая: на пруд, на луг, в ночное…

Ночное я запомнила хорошо: меня там у костра накормили яйцами и печеной картошкой, а потом положили спать под чью-то теплую куртку. Я помню, что мне было хорошо и уютно, а потом прибежала бабушка с крапивой и забрала меня на скользкий диван.

Дома я в лицах и красках рассказала маме обо всех своих прекрасных приключениях, после чего случился не очень понятный мне скандал, и больше с бабушкой я никогда и никуда не ездила.

А красное матросское платье пришлось выбросить: перед отъездом, когда баба Люба и баба Липа мыли меня в тазу, выяснилось, что платье, которое я, не снимая, носила всю неделю, никуда не годится. Оно пошло на тряпки бабе Любе.

2. ПЛАТЬЕ СНЕГУРОЧКИ

Оно было глубоко-синее, как ночное небо в новогоднюю ночь, с серебряной искрой. Парча? Может и парча. Мне было пять, и я еще не очень разбиралась в тканях.

Мамино вечернее платье. Единственное. В пол.

Но в детском саду меня выбрали Снегурочкой, и мама сказала бабе Липе: «Режь!».

Бабушка всплакнула – и взяла портняжные ножницы.

За ночь она сшила мне костюм: шубку и шапочку с помпоном, отороченные вместо меха (какой там мех в начале 70-х!) белым поролоном. Для особого шика поролон был расшит снежинками из дождика. В иглу с большим ушком вдергивалась блестящая ленточка – и вот этим всем вышивалось, как ниткой. Бабушка у меня была рукодельная.

В пять лет дети верят в Деда Мороза. И я верила: он же приносил мне каждый год подарочек на порог. Хотя я его, конечно, и не видела – он же быстрый! Поэтому репетиции новогоднего утренника в детском саду под не наряженной еще огромной ёлкой проходили у меня в ожидании чуда: меня, конечно, выбрали Снегурочкой, но Дед Мороз-то будет настоящий! С подарками! А раз я буду как бы его внучка, значит, у меня и подарок должен быть особенный…

Примерно так я рассуждала, пока разучивала сценарий и песенку.

А сценарий наши воспитательницы придумали такой: меня должны были привести в зал заранее и спрятать за фанерным домиком в углу, чтобы я там сидела, пока все не начнут кричать: «Сне-гу-ро-чка! Сне-гу-ро-чка!». Тогда к домику подбегут другие дети, я выберусь, сяду в санки на колесиках, и они повезут меня вокруг ёлки к деду Морозу. Вот тогда-то все и случится.

Сначала все шло по плану за исключением того, что сидеть в этом клятом домике мне пришлось почти час, причем прямо на полу, а там было пыльно и холодно. Поэтому, как я ни берегла белый поролон, но все равно его слегка запачкала.

Второй афронт приключился, когда дети начали меня звать, я услышала голос Деда Мороза, от волнения вскочила и с грохотом повалила всю фанерную конструкцию. Пока белочки и зайчики с ужасом наблюдали, как Снегурочка попой вперед выползает из-под обломков своего домика, прибежала воспитательница, поставила меня на ноги, напялила обратно свалившуюся шапочку, подтянула мне колготки и ладонью придала ускорение по направлению к ожидающим Снегурочку саням.

Мы объехали вокруг ёлки, и я увидела Его: огромного, прекрасного, в шубе и красных валенках. Он был как бог и даже лучше. У него был мешок с подарками. Он поднял руку в большой варежке и опустил ее мне на плечо:

– А вот и внученька моя, о-хо-хо!

Песенку я спела, спасибо репетициям, на автопилоте. Потом мы водили хоровод и что-то ещё. Потом пришло время раздавать подарки. И мы с дедом Морозом их раздали – всем детям нашего садика.

Всем, кроме меня.

Мне не хватило.

Радостную толпу развели по группам, а мы с Дедом остались под ёлкой.

– Дедушка, – сказала я и почувствовала, как глаза предательски наливаются слезами, – а мне?

– Уффф, – сказал он, и к моему ужасу снял бороду вместе с шапкой, – что тебе?

– Подарок, – прошептала я.

Волшебный дед, освобождаясь от скорлупы новогоднего наряда, стремительно превращался в нашего сторожа дядю Валеру.