А еще мы обижалась до слёз на наших родственников, когда они начинали заговаривать о том, что мы рано или поздно обязательно поженимся, и пора, мол, приданое готовить.

Мы были вместе до моих 13 лет – времени, когда я начала взрослеть, а Игорёк с мамой переехал на другой конец города, получив квартиру.

Потом у меня случился круговорот всяких подростковых любовей,

потом он поступил в на архитектурный, а я – на журфак, и мы стали видеться только случайно, когда он приезжал в старый бабушкин дом по делам, а домашних телефонов в то время почти ни у кого не было.

Потом мы совсем потерялись, последний раз встретившись в цирке, куда он пришел с женой и дочкой, а я – с мужем и сыном. Он уже был востребованным архитектором, а я – редактором какого-то очередного СМИ.

И только через много лет, когда мне уже было 57, а ему, соответственно, 59, мы нашлись в соцсетях, встретились и обменялись плодами хобби: он мне подарил настольное дерево для хранения украшений, а я ему – картину маслом под названием «Зимний кот». Теперь дружим семьями.

А кукла Игорёк дожила со мной почти до 40 лет. У него перестал открываться один глаз и нога стала отваливаться, но до самого последнего времени я продолжала обновлять ему гардероб и мыть в тазу, когда он запылится.

Не помню, куда он делся сейчас. Возможно, кто-то выбросил вместе с хламом во время очередного ремонта или переезде.

Мне почему-то жаль…

4. СТРАШНОЕ ПЛАТЬЕ

Маме подарили юбку. Необычную, импортную. Когда она просто висела, то была как закрытый бутон тюльпана. А если в ней покружиться, она раскрывалась зонтиком, и шла блестящими волнами – очень интересная была ткань. Я такой не видела больше нигде и никогда, хотя искала специально. По ощущению – тяжелый жатый шелк, но теплый. Цвет – тоже странный: светло-голубой с радужным отливом.

Поскольку папа был против такой развратной тряпки (о костре из маминых платьев я напишу позже), юбка досталась мне.

Резать было, конечно, жалко. Поэтому бабушка сделала хитрый ход: она спорола пояс, посадила тонкую ткань на резинку, а из пояса сшила широкие бретельки. После таких манипуляций получился у меня странный сарафан, напоминающий римскую тогу: длинный, шикарный, приятный на ощупь, но совершенно невозможный к выходу на улицу «в дети».

Зато я в нем спала – и было мне от этого счастье.

Это присказка.

А сказка вот: жили-были на улице Рылеева три богатыря об девяти годах, Димка, Сережка и Игорек. А остальные дети на нашей улице все были девочки.

Девочки играли в куклы и в «Я садовником родился, не на шутку рассердился…», а мальчики строили шалаши и запускали дымовухи. Разница, как вы понимаете, принципиальная.

В шалаши я была вхожа единственная из всех, потому что Игорек был моим другом почти с рождения, о чем я писала в предыдущей главе, но вот дальше – к кострам, игре в партизан и воровству яблок из ботанического сада – меня не допускали. Считали слабым звеном в силу анатомических особенностей, а также по малолетству: мальчики все были старше меня на полтора-два года, а это в детстве дистанция огромного размера.

Мне было, конечно, обидно.

Всё лето Игорек за меня ручался, а я пыталась подкупать непреклонных друзей земляникой и яблоками. Как-то раз в августе они сказали: «Ну, ладно». Но для того, чтобы влиться в их суровый мужской коллектив, я должна была пройти испытание на смелость. Чтоб все по-настоящему.

Испытание заключалось в следующем: наша улица граничила с парком им. Кагановича. (Это сейчас растительность там чуть подчистили, а тогда это был настоящий лес – с поваленными стволами, буреломом и всякими дебрями). Ровно в 23-00 мне надо было вылезти из окна, спуститься на три пролета центральной лестницы парка (сейчас на этом месте беседка над детским городком) и по тропинке между кустов дойти до Сухого озера. Там, на футбольной площадке, меня должны были ждать рыцари без страха и упрека, чтобы посвятить в Орден Бесстрашных.