Неожиданно для самой себя Маргарита вытащила купюру номиналом в пять тысяч. Рассматривая ее внимательно, каждую деталь рисунка и каждую цифру у окна, она дивилась красоте банкноты. Внутри разливалась приятная истома, хотелось съесть и переварить несколько таких бумажек. Ах, если бы у нее было хотя бы на пару тысяч больше, то противный штраф, выписанный по какой-то системной ошибке, перестал бы являться ей в самых страшных кошмарах. Тут же Маргарита бросилась к старой керосиновой лампе, которую ей отдал на хранение Петрович, любивший спускаться с таким в подпол своего гаража. Со всей злостью она разбила ее, облилась и обмазалась керосином – резким, едким. Как же ужасно он пах!

Маргарита поднесла купюру к свече и подожгла ее. Затем аспирантка поднесла купюру к провонявшей табаком одежде. Она начала гореть.

Хотелось кричать, но Маргарита сдерживала порыв слабой и безвольной дамочки. Хотя бы раз в жизни аспирантка мечтала ощутить себя сильной и независимой от боли и страхов. Она быстро распахнула окно и встала на подоконник, выглядывая из комнаты. Редкий прохожий не обращал внимания на полоумную, решившую поджечь себя. Маргарита противно захихикала, пытаясь утолить жажду в крике от боли. Потом этот крик наконец-то вырвался из ее груди, но то был не крик боящейся и дрожащей аспирантки. То был истинный вой настоящей женщины, впервые знавшей, что она хочет и почему она так делает. Это ощущение значимости даже такого пустякового дела, как самосожжение, показалось Маргарите чем-то забавным и дарящим неподдельную радость.

И тут же, не выдержав, она ощутила легкость, после чего девушка прыгнула, желая взлететь. Пары секунд хватило, чтобы она рухнула с пятого этажа и шмякнулась на недавно отремонтированную дорогу, прямо в грязную лужицу. Горела Маргарита долго, уже, правда, не чувствуя боли и сомнения в том, правильно она поступила или нет. Крик слегка взбудоражил обитателей коммуналки, а когда она грохнулась оземь, то они только переглянулись и провалились в сладкий сон.

Через полчаса вставший в туалет Петрович подошел к окну и довольно усмехнулся, глядя, как полицейские и врачи возятся с трупом. Делая новую затяжку, он приговаривал:

– Хороша была девка, да только быстро кончилась. Теперь мы в ее комнату Ваньку поселим, будет хоть друзей приводить. А нам с Маринкой посвободней будет, займемся личной жизнью наконец.

Луну затянуло темно-серыми облаками, с неба медленно падал мокрый, противный снег. Завтра должны были начаться занятия у студентов, вернувшихся с зимних каникул.

Дитя смирения

Светало. Персикового цвета солнце вставало над холодной землей, пробуждая певчих, трубивших о начале дня. Вдаль уносилось шоссе, по которому не переставая мчались фуры, груженные древесиной или просрочкой для жителей Торфянска. Деревенские, мимо которых и проносились громадные грузовики, облизывались, словно лисицы из басни Крылова, сетуя на то, что «Пятерочка» открывается только в городах. И деревенским хотелось вкусить плоды цивилизации, находящейся так близко и так далеко одновременно, как и фуры, не сбавлявшие скорость на трассе.

Медленно просыпался лес, в котором истоптали ни одну тропинку местные и пришлые жители. Как и полагается, в нем росли и ели, и сосны, и березы, и даже столетние дубы. Даже удивительно, как их до сих пор не вырубили и не пустили в оборот смекалистые дельцы, давно паразитирующие на остатках государственности. В каплях росы важничали и играли друг с другом лучи солнца. Оно все больше проникало в городской лес, освещало прежде темные уголки. Городским его называли лишь потому, что с недавних пор лес включили в черту города, хотя и находился он в добрых десяти километрах от центра, где чин по чину стоял всеми обожаемый и ненавидимый одновременно старик с кепкой в руке, указывающий путь в никуда.