Мы – сзади. Охрана.

Кого тут охранять?

Я со Щитом.

Гроб, орк, рядом. Здоровенный, а языком треплет – как баба.

«Щит, помнишь, – гудит Гроб. – У барона Кривозуба постовались? Жратва – одна баланда. Финн еще, тогда поваром у нас был. Говорил – крысиные хвосты – для силы мужицкой, ха! А раз, сам видел, палец в чане плавал. Человечий. Финн – случайность, говорит. Мясник, мол, криворукий. Потом весь двор задристали. И Финн в первом ряду».

Щит хмыкнул. Кивнул.

«Ага, помню. Кривозуб еще потом Олафу платить не хотел… А Олаф схватил мешкок с медью недоплаченной. И по башке. Зубы – в разные стороны. Кривые. По всему замку. Собирали потом. Монеты медные, не зубы».

«А вот еще, помнишь? – ржет Гроб. – Когда Олаф еще десятник был. А командиром это был, Змей… та еще гнида. Казну отряда, со своими карманами путать начал. Ну, Олаф его в лес увел. Поговорить по душам. Вернулся один, говорит Змей в отставку и в другие земли ушел, счастья искать. А у самого сапоги змеевы за ремень заткнуты».

Обычные байки. У всех так. У самого телега.

Щит на меня зырк. «Брюква, а ты чего? Откуда Пышку знаешь?».

«Пышка… – говорю. – Повар руки из жопы, а гонору – много. Мастер его выгнал, за воровство. И за то что продукты портил, с особым цинизмом. Все что в руки не возьмет – все в помои. Мастер как говорил: „Если повар сам жрет и не блюет – еще не все потеряно!“ Пышка блевал, много. Первый год мы сами все жрали, Мастер даже не пробовал».

«Мастер твой… суровый мужик», – крякнул Гроб.

Я кивнул. Суровый.

Гроб отвалил к своим, его сменил Сглаз, шаман.

Глаза желтые, зырк-зырк. Нос огромный, крючком, весь в борадавках.

«Брюква-повар, – заскрипел. – Хороший повар! Еда твоя – духам нравится! А у нас, гоблинов, главный бог, бог Еды – Великий Граухаль! Жаба-Бог! Жрет все! Благословляет!»

«Жаба? Бог?»

«Ага! – Сглаз аж подпрыгнул. – О-о-огромный! Как замок! Три замок! В Болотах Юга. Мы дары носить ему. Рыба тухлая. Утопцы. Черви жирный, змеи. А он… кхм… отвечать! Радугой рыгать!»

Тьфу ты. Ну и боги.

Сглаз аж светился.

Какие боги – такие и жрецы.

Разговоры эти, байки дурацкие… Слушаю.

Олаф рядом шел. Молчал.

Потом вдруг говорит, сам себе будто:

«Все из-за него».

Мы притихли. Даже Сглаз свой рот прикрыл.

Олаф редко говорит. А если говорит – значит, дело серьезное.

«Из-за кого, командир?» – Щит спросил. Осторожно так.

Олаф сплюнул.

«Темный Владыка».

Он огляделся. На дорогу пыльную. На лес кривой. На нас, оборванцев.

«Тысячи лет назад его, вроде как, прибили. Боги старые да герои. Думали – навсегда. Хрен там. Сотню лет назад он опять вылез. Как глиста из задницы. И с тех пор все кувырком. Мир наш гниет. Изнутри. Из-за него».

Олаф нахмурился. Борода его колючая аж задергалась.

«Все эти бароны, герцоги… они как черви в трупе. Каждый свой кусок урвать хочет. Грызутся. Воюют. А почему? Потому что страх. Он этот страх сеет. Отчаяние. Безумие. Каждый думает – если не я, то меня. Сожрут. И прав, сука, оказывается».

Он махнул рукой. Сплюнул.

«И магия эта… вся кривая стала. Извращенная. Раньше, говорят, светлая была. Лечила. Строила. А теперь – только кровь, ритуалы, проклятья. Он ее отравил. Как колодец».

Олаф замолчал. Посмотрел вдаль.

«Вот и живем. Как крысы. Каждый контракт – как кусок сыра гнилого. Вроде жрать можно, но точно траванешься. И все из-за этой твари. Пока его кто-нибудь опять не пристукнет… не будет жизни».

И снова замолчал. Надолго.

Мы тоже молчали. Что тут скажешь. Правда. Она такая. Горькая, как хина.

Так и шли до темноты. Молча. Солнце вниз, уже скоро привал.

Тут – хрясь!

Что-то круглое. Большое. Из кустов – на дорогу. Прямо перед казначеем. И все в глазах – штук десять, все на ножках. Один глаз – самый большой. Посередке. Зыркает. Под ним пасть огромная. Слюни.