– А через несколько минут, – выдергивает меня из задумчивости мама, – я услышала твой звонкий смех. Юрка, держа тебя на руках, прибежал ко мне в спальню, весь счастливый, и кричит: «Анька, она сказала “папа”! Она сказала “папа”!»

Мама усмехается, ставля тарелку с оладьями на стол и затягиваясь сигаретой.

– Для него этот день, как он потом говорил, стал самым счастливым в жизни. … И знаешь, что самое забавное в этой истории?

Я молчу, жду. Эту байку, как и многие другие, я слышу с детства, но каждый раз слушаю с заинтересованном видом, как будто не знаю, чем она закончится.

– После этого ты больше от отца не отлипала. Наконец я могла уделять себе больше времени.

Я смотрю, как она неторопливо разминает сигарету между пальцами. Делает глубокую затяжку. А потом, с надеждой на прощение:

– Понимаешь?

Я улыбаюсь. Да, понимаю. Показываю маме все своим видом, что не чувствую себя обделённой. Если бы тогда меня спросили, хотела бы я изменить что-либо, я бы, скорее всего, даже не поняла вопроса. Позже я осознаю, что мое чувство защищённости, моя беззаботность, моё детское спокойствие – всё это благодаря щедрости отцовской любви – той, что заполнила все пробелы, приглушила всё ненужное.

Но пока меня всё устраивает. Всё так, как должно быть. А если кому-то это кажется странным или неправильным… пусть. Мне нечего ему сказать.

Глава 2. Память

Память…

Она не просто хранит прошлое – она его изменяет, подмешивая вымысел к правде, стирая одни детали и дорисовывая другие, которых никогда не было. Я пишу эти строки и спрашиваю себя: где в моих воспоминаниях заканчивается папа, каким он был, и начинается папа, каким я его придумала? Что из того, что мне хочется о нём написать – правда, а что всего лишь попытка удержать его рядом? Выдумать идеального отца? Идеализировать обычного человека? Домыслить то, чего не было, и умолчать о том, что слишком больно помнить?

Когда-то я помнила его отчётливо: голос, движения, походку. Но с годами образы стали рассеиваться, как дым, оставляя после себя лишь размытые силуэты. И всё же порой мне чудится его голос – низкий, успокаивающий. Иногда словно чувствую прикосновение его рук – сильных и нежных, когда он гладил меня по голове. Я будто точно знаю, каким был бы его взгляд в той или иной ситуации, что бы он сказал, как улыбнулся бы. Но это всего лишь игра памяти, правда?

Как, наверное, и та сцена в нашей квартире во Владивостоке, когда мама, в который раз рассказав мне историю их знакомства на судне «Спасск», добавляет: «Из-за этого папу снова чуть не посадили в тюрьму». Я замечаю, как папа подаёт ей знаки глазами, как будто говорит: «Замолчи, не говори ничего!» Но мама его не слушается, и папа злится. Я смотрю на него и говорю: «Пожалуйста, пусть мама расскажет!» Пока папа колеблется, мама произносит что-то такое, от чего у меня внутри всё ёкает.

Оказывается, мой папа был в тюрьме.

Вначале я не понимаю. Папа – преступник? Это кажется мне таким странным, а на какой-то миг даже захватывающим: «Вот это да!» Я не знаю, что и думать. Папа ведь добрый, ласковый. А преступники – злые. Разве не поэтому их сажают в тюрьму?

Я с недоверием смотрю на родителей, сидящих на диване. Они пересчитывают деньги – медленно, по одной бумажке, аккуратно расправляя каждую. Мама складывает в стопку фиолетовые, папа – красные и голубые. На некоторых я узнаю дедушку Ленина. (У меня про него есть книжка). Их движения размеренные, спокойные, будто ничего важного не произошло.

Что такого мог сделать мой папа, чтобы оказаться в тюрьме? Убил кого-то? Я замираю. Вспоминаю, как он иногда смотрит на маму, когда они ругаются: глаза сверкают, кулаки сжимаются… Мне становится страшно, от волнения начинают дрожать руки, и не получается выловить удочкой ни одной игрушечной пластмассовой рыбки из крутящегося бассейна, хотя обычно я делаю это легко. Теперь я не понимаю: бояться его или продолжать считать самым добрым человеком на свете?