Папа замечает моё замешательство, берёт маму за локоть и уводит в коридор. Я слышу приглушённый разговор. Он выговаривает ей, она раздражённо огрызается.

Когда они возвращаются, папа – уже сдержанный, мама – упрямая, но оба делают вид, что ничего не случилось.

– Это было давно, ещё до того, как я встретил маму, – мягко начинает папа, – и как родилась ты. Дали девять месяцев за драку в общественном месте. Судья посчитал это хулиганством и причинением материального ущерба госучреждению. Есть такая статья.

Я почти ничего не понимаю из того, что он говорит – какие-то непонятные слова. Но не подаю вида. Не хочу, чтобы папа объяснял и оправдывался.

– На самом деле, ничего особенного! – заверяет он, махнув рукой. – Просто какие-то нехорошие мужики приставали к беззащитной женщине, а я за неё вступился. С моими друзьями.

Позже, когда я подрасту, мы еще поговорим с отцом об этом случае. А пока он добавляет еще несколько слов – «Я не преступник, доченька, меня посадили по ошибке» – и замолкает. Голос у него добрый и спокойный, и я сразу чувствую, что он говорит правду. К тому же мама совсем не боится. Она даже улыбается и добавляет, что они с папой – два сапога пара: каждый из них не может оставаться равнодушным, когда обижают слабых. Так и здесь: папа не мог спокойно сидеть и смотреть, как один мужик оскорбляет при всех свою то ли подружку, то ли жену.

Уф! Я выдыхаю и смотрю на папу с восхищением. Теперь он стал в моем сознании ещё лучше, чем раньше! Оказывается, он защищает не только меня. Не только маму. Мой папа – храбрый, сильный и добрый. Самый лучший.

Папа не любил говорить о своём детстве и юности, словно хотел оставить прошлое там, где оно было. Похоронить его. Если бы я знала, что он уйдет так рано (ему было всего сорок девять), я бы в те редкие моменты, когда он всё же решался поделиться воспоминаниями, ловила каждое его слово, стараясь сохранить в памяти каждую деталь. А, может быть (и скорее всего), даже записывала бы. Но, увы. Я была то слишком маленькой, то слишком молодой, чтобы задумываться об этом или придавать нашим беседам особое значение. К тому же природа обделила меня памятью на детали. Единственное, что я хорошо запоминаю, – это чувства, оттенки эмоций, которые испытывала сама или которые считывала у окружающих.

И теперь меня удивляет, как иногда память становится поразительно чёткой – словно невидимый прожектор вдруг высвечивает эпизоды, спрятанные в самых укромных уголках сознания. Так однажды я совершенно неожиданно вспомнила редкий разговор по душам – тот самый, когда папа рассказал о тюрьме и о том, как он туда попал…

Я, уже почти взрослая, но в душе всё ещё наивная девчонка, решила рассказать отцу о проблемах моей лучшей подруги с её парнем, уверенная, что папа легко решит ее непростую ситуацию. Я попросила его вмешаться, поговорить с тем парнем по-мужски, а если понадобится – даже пригрозить ему, ведь у подруги не было никого, кто мог бы за нее заступиться – ни отца, ни старшего брата.

Папа слушал меня молча, с привычной терпеливой серьёзностью, задумчиво постукивая пухлыми пальцами по столу. Потом медленно поднял на меня глаза и, слегка нахмурив свои кустистые брови, спросил:

– Это ведь ты сама так решила? Или твоя подруга попросила тебя о помощи?

От этого простого вопроса я неожиданно почувствовала неловкость и даже замешательство. Я не знала, что ответить. Отец понял моё молчание без слов.

– Доченька, мы не будем этого делать, – тихо и с мягкой грустью сказал он. – И вот почему. Тюрьма научила меня многому, гораздо большему, чем я хотел бы знать. Она заставила меня понять, что добро не всегда выглядит так просто, как кажется на первый взгляд. Иногда оно оборачивается против тебя самого, как бы чисты ни были твои намерения.