И всё же, в глубине его души теплилась крохотная надежда, едва заметный огонёк мечты, к которому он боялся даже прикоснуться, чтобы не спугнуть. Мечты о том, что когда-нибудь и его жизнь наполнится смыслом и теплом, что и его однажды будет кто-то ждать, кто-то будет о нем думать…

В эти же долгие ночи отец мысленно играл с женскими образами, пытаясь представить лицо той, что дала ему жизнь и которую он никогда не знал. Ту, что могла бы его ждать. Какой она была, его мама? Ему, сироте, отчаянно хотелось верить, что его не бросили, а разлучили. Проклятая война разлучила… Он совершенно ничего не знал о своём прошлом: ни кем были его родители, ни какая его настоящая фамилия, ни как он оказался в детдоме. Единственное, в чём он был почти уверен – хотя иногда его и одолевали сомнения, что он мог придумать это в детстве, – что его мама была учительницей русского языка и литературы. Откуда возникла такая убеждённость, он не имел ни малейшего понятия.

Иногда я думаю, возможно, именно этот эпизод папиной жизни и сформировал моё отношение к нему – восхищение и сочувствие, смешанные с лёгкой, не до конца понятной грустью. Стоит лишь вспомнить об этом, и в груди поднимается то самое щемящее чувство тоски, которое всегда сопровождает воспоминания о нём.

Вне сомнения, папины надежды, страхи и одиночество словно передались мне по наследству, переплелись с моими собственными переживаниями. Может быть, именно поэтому я всегда так болезненно боялась, что он уйдёт и не вернётся, бросит меня одну, навсегда исчезнет из моей жизни. Только рядом с ним я чувствовала себя спокойно. В безопасности. Сколько себя помню. Не знаю, когда это началось – в тот день, когда я впервые сказала «папа»? Или ещё раньше, когда он впервые взял меня на руки? Может, это было всегда. Может, я с рождения знала: он – мой защитник.

Иногда мне казалось, что если я закрою глаза и открою их снова, папа исчезнет. И тогда мне становилось страшно. Как в один из тех вечеров, когда я, вцепившись в его крепкие ноги, не хотела отпускать его на работу; плакала и просила взять с собой. Это моё первое осознанное воспоминание, в котором я – действующее лицо; полноценная трёхмерная реальность. Всё, что было раньше, – лишь отдельные картинки, похожие на комиксы, которые моё воображение рисовало по чьим-то рассказам.

В комнате было сумрачно, только свет настольной лампы падал на тщательно выглаженную мамой рубашку, висящую на спинке стула. В углу потрескивало радио из радиолы на ножках – папин подарок маме. Я смотрю, как он медленно застегивает пуговицы. Затем, прежде чем застегнуть манжеты, поворачивается ко мне и спрашивает:

– Алисочка, какие запонки сегодня надеть?

Вот пишу эти строки и ощущаю сомнение… Я действительно была рядом и наблюдала за тем, как он одевается? Или все же это воспоминание – картинка, нарисованная временем и моим воображением?..

На столике лежали три пары запонок: серебристые с выгравированным рисунком, розоватые с крошечными камушками и золотые – с крупным камнем, переливающимся разными цветами. Мне льстило, что папа советуется со мной, и я с важным видом раздумывала, словно от моего выбора зависело что-то очень важное.

Я любила этот момент. И ненавидела. Потому что за ним, я знала, всегда следовал другой: папа вдевал в брюки кожаный пояс с железными заклёпками, брал ключи с тумбочки и… уходил. А я оставалась. С мамой и Павликом.

Мама, прислонившись к дверному косяку, скрестила руки на груди:

– Ну что ж, придётся тебе взять её с собой.

Отец попытался меня успокоить, но безуспешно: я продолжала хныкать, прилипнув к нему, как банный лист. Даже обещание моей любимой сахарной ваты и конфет Грильяж не помогло.