Когда мне хотелось спать, я просила папу сделать «массажик». Но сначала папу нужно было найти в большом и людном помещении. Несмотря на запрет, я выходила из папиного кабинета и бродила с потерянным видом по коридорам и подсобкам – до тех пор, пока на меня не натыкался кто-нибудь из сотрудников. Он брал меня за руку и отводил в шумный зал, к одному и тому же столику в укромном, слабо освещённом уголке около барной стойки. Там сидел отец в компании других мужчин и женщин. … После я уже сама, пошатываясь от усталости, направлялась прямиком в нужное место, пробираясь, как в лесной чаще, между танцующими и снующими взрослыми. Когда отец увидел меня, полусонную, бродящую среди пьяных ног, он бросился ко мне, ругаясь и грубо расталкивая ничего не соображающих посетителей. Подхватил на руки. Я не помню его слов, но хорошо представляю его лицо – напряженное, злое. А потом – его руки, мягкие и сильные, когда он в своем кабинете укладывал меня на тот самый «фирменный» диванчик, о котором говорила мама, и гладил по спине, пока я не засыпала. С тех пор я не давала папе покоя, и он делал мне «массажик» везде, где находились стулья и столы.

Окружающие улыбались про себя такому проявлению отцовской слабости. Одних это умиляло, других раздражало. Последние считали, что Юрий Александрович слишком балует свою дочь, но не решались ему об этом сказать: их чутье подсказывало им, что эту тему лучше не поднимать.

Глава 3. Ревность

Обычно на следующий день мама выкладывала передо мной какой-нибудь деликатес – банан (из Африки!) или клубничную жвачку в блестящей обложке (из Чехословакии!), и начинала расспросы:

– Доченька, расскажи, как у папы было?

Я деловито поджимала губы, поднося к ним указательный палец, и закатывала глаза. Мама терпеливо ждала. Потом я, пожимая плечами и с вожделением поглядывая на обещанные лакомства, начинала сбивчиво рассказывать:

– Ну-у-у, я играла в прятки. А потом папа делал мне массажик на столе, и играла музыка.

– На столе? – удивлялась мама. – На каком столе?

– Ну там, где играет музыка и тёти с дядями пьют водку и танцуют, – объясняла я. (С маминых слов, я говорила это с серьёзным видом, как учитель объясняет урок несмышлёному ученику).

Мама понимающе кивала и продолжала расспрашивать:

– А тёти с папой были?

– Ну да, тётя Света. И тётя Лариса… И ещё какая-то тётя… Она дала мне конфетки, а потом ушла с папой…

Я радовалась, что нужна ей, и с детской наивностью охотно рассказывала всё, что могла. В такие моменты я хотела только одного – чтобы мама улыбнулась и дала мне скорее жвачку или банан. Конечно, этим я невольно вредила отцу. Только спустя годы я поняла, что мамины вопросы и мои ответы были частью семейной драмы, в которой мне, ребёнку, была отведена роль, о которой никто меня не предупреждал. Как поняла и то, откуда в маме взялась эта болезненная ревность и стремление всё контролировать. У всего этого была своя история, корни которой уходили далеко в её прошлое.

Маме, несмотря на её привлекательность – у неё были утонченные и правильные черты лица, как у древнегреческих богинь, – не хватало уверенности в себе. В школе одноклассники, с присущей подростковому возрасту жестокостью, называли её кобылой из–за продолговатого лица с немного выступающими скулами. После окончания школы эта лёгкая диссимметрия исчезла, но комплекс остался, и ничто – ни искренние заверения окружающих, ни ухаживания молодых людей – не могло переубедить Анюту в обратном. Неудачный первый брак тоже внёс свою лепту в оценку собственных достоинств. Она, казалось, не верила, что её можно любить просто так – за то, какой она была. Поэтому она пыталась любовь купить. То же самое касалось и ощущения собственной значимости: оно будто измерялось суммой на сберегательной книжке, количеством хрусталя в серванте, ковров на полу, золота в шкатулке и книг на полках. Тогда она раздавала деньги, продукты, вещи – словно строила вокруг себя крепость благодарности, надеясь, что за её стенами наконец почувствует себя нужной и значимой… Свою неуверенность в себе мама маскировала маниакальной заботой о своей внешности и не в меру горделивой походкой, которая расценивалась другими, в особенности мужчинами, как неприступность; у нее был талант создать впечатление человека, знающего себе цену.