– Не надо, господин фон Таузендвассер, – быстро проговорила Зита. – Не стоит. Сидите.

– Тогда и вы сядьте.

– Куда? – спросила Зита, ища глазами стул.

«Ко мне на колени», – подумал Фриденсрайх.

Задрожали ее собственные колени, в глазах зарябило, и сама она, как вода в озере под ливнем и ветром, помутилась, всколыхнулась. Стихийная сила этого человека была нестерпимой, непреодолимой, и больше всего на свете хотелось нестись от нее прочь, спасаясь и крича, но она не могла даже отступить на шаг назад.

«Ладно, – подумал Фриденсрайх, сжалившись над ней и призывая на помощь последние остатки воли. – Просто посиди рядом со мной».

Кликнул лакея и потребовал стул.

– Сядьте.

Фриденсрайх заставил себя отвернуться от нее. Она тоже глядела прямо перед собой.

– Я помогу вам, – сказал. – Что бы вы там ни пытались выяснить, я вам помогу.

– Но…

– Мне не важно, что вы скрываете. Я ничего не желаю знать.

«Я и так знаю слишком много», – подумал.

– Не бойтесь меня, – сказал. – Я не причиню вам зла. Во мне вы найдете лишь друга и защитника. Я не стану покушаться на вашу душу. Клянусь, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы держать себя в руках.

– Сударь…

Зита повернулась к нему, а в глазах ее застыла мольба. И трудно было сказать, о чем именно они его молили. Так было всегда. Они всегда молили о противоположных вещах.

– Лучше не смотрите на меня, Зита, – сказал Фриденсрайх, и тут же спохватился.

Но было поздно.

Зазвенели стекла, захрустели под каблуками. Вражеские сапоги топтали сад, вдавливали в землю упавшие с разрубленных деревьев яблоки и гранаты. Базилик, мяту, шалфей, лимонное сорго и кориандр. Вражеские палицы громили старые стены. Кружились по комнатам обрывки старых книг, выдранные листы, порванные переплеты.

Взгляд Зиты наполнился смертельным ужасом.

– Черт меня забери! – воскликнул Фриденсрайх. – Простите меня, ради бога.

И накрыл ее ладонь своею. Сжал пальцы. Зита ахнула, задохнулась, потерянным взглядом заглянула прямо в глаза человека, заставлявшего ее память звенеть. Страшные глаза, холодные, нездешние. Но рука его была тепла, прочна и тверда. Ласкова, бережна. Она хотела выдернуть руку, но вместо этого кисть сама собой перевернулась и замком вплелась пальцами между чужих. Которые и чужими вовсе не показались.

– Доверьтесь мне, – продолжил Фриденсрайх. – Да, я способен на глупые действия, но я всегда буду заботиться о вашем благе.

– Но почему? – одними глазами спросила Зита.

Он мог бы ответить: «Понятия не имею». Или: «Потому что я слишком долго относился к тебе с пренебрежением». Или: «По велению Рока».

Но вместо этого сказал:

– Я задолжал вашему народу. Я верну свой долг.

Разбрызгивалась музыка, из последних сил ударяли литавры, дребежали струны арф и мандолин, звенели бокалы, шуршали платья, но Фриденсрайх и Зита ничего не слышали, и будто невидимый купол накрыл их, отгородив от суеты.

Человеческое внимание ограничено, особенно если его приковывает объект, в который вкладывается изрядное количество одибила – животворящей душевной энергии. Во всяком случае, так утверждал доктор Сигизмунд Дёрф в своих трактатах.

– Что вы имеете в виду? – спросила Зита.

– Вы хотите моей правды, но доверие покупается только доверием.

– Вы торгуетесь со мной? – глаза Зиты помрачнели.

– В этой жизни ничего не дается бесплатно, – ответил Фриденсрайх, и тон его резко изменился, как если бы он решил вытянуть струйку одибила из Зиты.

Она моментально это почувствовала. Когда из вас вытягивается чужой одибил, вы ощущаете опустошенность. Особенно если это одибил человека, в которого вы влили свой. И это очень неприятно.