Йерве понял в тот момент, как жилось его матери рядом с этим человеком, и почему она никогда не знала покоя, мечтала удрать в родной Аскалон, но не могла на это решиться.

Не менее смутное знание о том, какие демоны терзали душу его отца, постигло Йерве. И при этом он понимал, что смог это осознать лишь потому, что сам Фриденсрайх готов был приоткрыть ему завесу своей всепоглощающей личности, которую он изо всех сил пытался держать взаперти.

Беспокойство юноши все возрастало, наваждение овладевало и им. Ему захотелось позвать дюка, но он не смог узнать его в толпе.

А может быть, дело было всего лишь в усталости, которая играет в странные игры с сознанием человеческим.

– Я не провидец, сударыня, – тем временем, продолжал Фриденсрайх. – Такие сведения не даются даром. Зря я, что ли, прыгал в ров? Хотите получить право на бредни и свободомыслие? Будьте готовы заплатить непомерную цену, и будьте готовы сожалеть о ней весь оставшийся вам срок. А иначе все это пустые разговоры. Впрочем, этот разговор с самого начала был пустым. Не стоит забивать голову метафорами. Cмерти нет и бояться ее нечего. Бывает только прерванная жизнь. И больше ничего. Живите, пока можете, никакой тайны в этом нет, и это доступно каждому, у кого бьется сердце. Йерве, уведи мадемуазель фон Крафт танцевать.

Заколдованная девушка, казалось, вросла в землю, и Йерве пришлось чуть ли не силой волочь ее в круг танцующих.

Последняя капля пятой бутылки обашского упала на язык Фриденсрайха.

«Зита, – подумал Фрид, изо всех сил стараясь запретить себе мысль, но тщетно. – Я слишком долго ждал тебя. Приди ко мне, Зита».

Створка балконной двери распахнулась, и в темном проеме появилась женщина в безнадежно испачканном пылью, сажей и гарью бежевом блио. Ночной летний ветер шевелил змеевидные кудри, застилавшие лихорадочный взгляд. Она подняла руку, чтобы поправить волосы, но рука застыла в незавершенном жесте.

Она была похожа на призрак утраченных желаний, на разворошенную землю, на разрушенный храм, на загнанную память. Она была угасанием красоты, красотой распада, разверзшимся шрамом, укором совести, досадной ошибкой, раздраем, капканом, непрошеным бессмертием, ненавистью поколений, кровной враждой. Она была у него внутри. Он так долго ее презирал.

«Иди сюда», – подумал Фрид.

И она пошла, как будто он тянул ее за невидимую цепь, поплыла, едва касаясь мраморных плит. Ускользая от танцующих пар, снующих лакеев, проворных горничных, дюка, шла, пока не оказалась перед ним. Посмотрела стыдливо, смущенно, неуютно.

– Добрый вечер, сударыня, – сказал Фриденсрайх удивленно. – Я несказанно рад, что вы наконец соблаговолили вспомнить обо мне.

– Добрый вечер, господин фон Таузендвассер, – ответила Зита, не в силах потупить глаза.

– Почему вы не подходили ко мне целую ночь? Вы же, несомненно, понимаете, что я не могу угнаться за вами.

– Простите, сударь, но я не думала, что мое присутствие окажется вам полезным. Вашей благосклонности соискали столько именитых дам и благородных господ.

– Вы правы, госпожа Батадам. Моя благосклонность нынче в цене. Как жаль, что вас она оставляет равнодушной.

– Чего вы хотите от меня, сударь? – спросила Зита. – Мне показалось, что вы меня позвали.

– С чего это вам так показалось?

Зита сглотнула, не зная, что сказать.

– Не беспокойтесь, – сказал Фриденсрайх, – я понимаю, почему вы избегали меня. Мы столько времени провели в повозке, что теперь вам неловко глядеть на меня сверху вниз. Вы очень чуткая особа. В самом деле, верх неприличия – сидеть перед дамой. Я могу встать, если так вам будет проще.