Все дороги ведут в Асседо Вика Ройтман

Влажный рассвет тебя разбудит,

портье ключами щелкнет,

а дальше – как придется.

Жизнь одна, второй не будет.

Но пока валторна смолкнет,

колокольчик распоется.

М. Щербаков

Северный ветер яростно выл за окнами старого замка, бился в стекла, ввинчивался в печные трубы. Вопли роженицы сливались с воем за стенами.

Повитуха поменяла шестое полотенце, но кровь залила и его. Служанка все пыталась укрыть госпожу мехами, но та сдирала шубы, а потом ногтями царапала собственную кожу, будто вознамерилась содрать и ее.

– Не доживет до утра, – прошептала повитуха.

Служанка сплюнула три раза через левое плечо.

– Еще немного осталось, милая. Терпи и трудись, Господь милосерден.

Роженица скорчилась на кровати, потом оперлась о руку служанки, встала и принялась, шатаясь, бродить по комнате, похожая на призрак утопленницы.

– Лежи! Куда идешь?!

Повитуха попыталась вернуть ее на положенное место, но та зарычала, вцепилась руками в дубовую спинку кресла и отказалась повиноваться. Раскачивалась, будто молилась языческим божествам.

Не роды то были, а поле битвы.

Упала на пол, забилась, застонала, завопила, отдала всю себя, и произвела на свет орущего младенца размером с куль пшеницы. Живее некуда.

– Мсье ле дюк…

Вырвался предсмерный шепот и скончалась хозяйка северного замка.

Младенец орал три дня и три ночи, а может, и больше. Две кормилицы его баюкали. Третью прислали из соседнего имения.

Вся челядь собралась у покоев хозяйки. Тело вынесли, но земле не предали – ждали хозяина. Так и пролежала в большом зале, умащенная благовониями, при свечах, семь суток, а может, и больше, пока хозяин не воротился.

Уже душок пошел. Очаг не разжигали и окна растворили. Свечи гасли под сквозняком. Ветер трепал волосы хозяйки и белые одежды – как живая была. Только руки на груди не шевелились. Слуги обходили зал стороной и плевались через плечо три раза, ругались – кому свечи опять зажигать.

В полнолунье воротился хозяин. Пьяный вдрызг, одуревший после последней победы под знаменами сюзерена, друга и соратника. Отхлебнул киршвассера из фляги, бросил поводья, соскочил с коня и побежал в зал.

Упал на колени, затряс тело, зарылся лицом во вздутый живот, взвыл, закричал, проклял небо, землю, Рок и плод чрева ее, убийцу окаянного.

Поднял на руки труп, вскочил на подоконник и выбросился вместе с покойной женой из окна левого флигеля прямо в ров.

Молод был хозяин – горячая голова – не знал любви ни до, ни после своей супруги.

Не довелось хозяину умереть. Крики его два десятка дней кряду, а может, и больше, раздавались под сводами замка. Обезумела челядь. Орал младенец. Выл северный ветер, хлестал градом в стены старого замка. Соседи содрогались.

Сердобольная баронесса фон Гезундхайт послала гонца к дюку.

Примчался дюк. Отшвырнул поводья, соскочил с седла, подтянул перчатки, поправил баску пурпуэна, запахнулся поплотнее в подбитый чернобуркой плащ и бросился в опочивальню вассала.

Смердели покои вассала хуже, чем усеянное трупами поле недавней битвы под желтыми стенами Нойе-Асседо.

– Господи Боже! – вскричал дюк, едва переступив порог. – Что вы над собою учинили, дьявол и сто преисподних?

Хозяин лежал неподвижно на постели, укрытый мехами. Тот, который сотню дней и ночей кряду огнем и мечом испепелял восставших, повернул голову к сюзерену. Замер безжизненный взгляд.

Дюк, хоть и слыл отважным, сделал шаг назад, сплюнул три раза через левое плечо.

– Маркграф ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, с вами говорит ваш сеньор!

Стукнул кулаком по прикроватному столику. Десятки склянок и ампул подскочили, дребезжа и протестуя, но застывший взгляд маркграфа был навеки лишен протеста.

– Ваша милость, – обескровленными губами произнес вассал и закрыл глаза.

– Фриденсрайх, – смягчился дюк, – мой добрый друг, мой преданный соратник, баронесса писала мне. Она говорит, ты поражен тяжелым недугом. Я вижу, вижу, как ты болен! Никто не поймет тебя лучше меня: прекрасная Гильдеборга отдала Богу душу в расцвете лет. Но опомнись, она подарила тебе сына, а он не крещен вот уже две луны! Ради всего святого, дай ему христианское имя!

Отец провел ладонью по искаженному мукой лицу.

– У меня нет сына.

– Что ты несешь, Фрид?! Неужели не хватило тебе безумств и заблуждений?

– Убийца. Будь он проклят. Он и все его отпрыски отныне и на десять колен впредь.

Дюк хотел сплюнуть еще три раза, но призвал на помощь всю доступную ему выдержку. Опустился на колени и взял холодную руку вассала в свою.

– Ребенок, Фрид, всего лишь ребенок. Твой наследник. Твоя кровь, твоя плоть.

Фриденсрайх сплюнул всего лишь один раз, не в силах направить плевок за левое плечо, и застонал сквозь стиснутые зубы.

Дюк сжал руку страдальца покрепче.

– Мой дорогой, что же с ним будет?

– Не желаю знать, сир. Я служил вам верой и правдой. Больше я ничего не желаю.

Поглядел дюк в лицо друга и соратника с горечью, с мольбой и с неизбывным ужасом.

– Фрид, мой Фрид, помилуй бог, что же ты наделал? Как же ты мог! Неужели лишь только разруху желаешь ты нести в этот мир и множить несчастья?

– Кроме смерти, я больше ничего не желаю, – прохрипел вассал. – Окажите мне последнюю милость, сир, и вонзите кинжал мне в сердце, ибо мне не у кого больше просить.

– Нет у тебя сердца, Фрид, и не было никогда.

Собрав оставшиеся силы, приподнялся вассал на подушках:

– Вы отказали мне в последней милости, монсеньор. Уходите и забудьте дорогу в Таузендвассер.

Отвернулся к стене.

Дюк опустил голову. Выпустил руку несчастного.

– Да простит тебя Господь.

Поцеловал вассала и вышел вон.

Спустился в людские.

– Где кормилица?! – загремел страшным голосом.

Три женщины в полотняных платках выросли перед ним, будто из-под земли. Одна худющая, что твоя кляча, другая дородная, как осенний чернозем, а третья – белолицая и сероглазая – живот большой и круглый, а запястья тонкие.

Подошел к ней дюк, обеими руками обхватил тяжелые груди, твердые, как камни, взвесил на ладонях, как на весах, смял, потянул к себе. Молоко просочилось сквозь грубую камизу, пятнами проступило на грязной ткани. Языком слизал дюк сладкий нектар, разодрал одежду, приник губами к черному соску, всосал молоко, облизнулся. Прижался пахом к давшему жизнь животу, потерся, поелозил, поласкался в теплом мякише. Замурлыкал довольно. Круглые глаза глядели на него несмышлено.

– Прочь!

Две остальные кормилицы бросились в разные стороны. Уложил третью на каменный пол, отстегнул пояс, сорвал гульфик, стянул с себя шоссы и брэ, задрал третьей юбки, впился пальцами в спелый живот и вошел во врата жизни.

Закричал дюк от блаженства. Вскрикнула женщина от удивления. Забились оба друг в друге. Струями брызнуло молоко, окропило лицо дюка. Кормилица с облегчением завопила и заерзала под дюком, пытаясь ухватить собою, словно хотела его в себе зачать. Ненасытна оказалась, как голодная пасть. Вцепилась в ладони в перчатках и положила себе на груди.

– Подоите меня, ваша милость! – взмолилась. – Младенец давно от меня не ел.

Перчаток дюк так и не снял.

– Ах ты, дьяволица!

Надавил пальцами на вздыбленные сосцы, отпустил, потом приник губами, и захлестнуло его молоком.

– Вот и хорошо, – поднялся дюк на ноги и утер лицо перчаткой. – Вот и прелестно. Тащи сюда младенца.

Оправила юбки кормилица, стыдливо прикрыла грудь руками и ринулась исполнять указание. Дюк принялся одеваться. Когда запахнул плащ, орущий сверток был перед ним. Пощупал младенцу лоб, нос и щеки, развернул пеленки, оглядел дрожащее тельце. Кивнул одобрительно.

– Поедешь со мной, – обрадовал кормилицу и пошел наверх.

Велел заложить карету, вскочил на коня, хлестнул поводьями и ускакал в Нойе-Асседо. Карета последовала за дюком.

В ту же ночь кормилица Вислава понесла.

А в двадцатый день первой луны нового года окрестил в своей часовне дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло, владыка Асседо и окрестностей, последнего наследника древнего рода ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер Карлом Иштваном Фриденсрайхом Вильгельмом Софоклом Йерве, себя назвав его крестным отцом и попечителем.

Принял орущего младенца из рук священника, ущипнул за щеку, взял за ноги, перевернул вниз головой и на всякий случай окунул всего в купель.

Передал кормилице Виславе и умчался на запад, воевать с кунигаем Гаштольдом.

Кузнец Варфоломей бил кувалдой по раскаленному металлу. Заносил неохватную ручищу за голову и обрушивал молот.

Двое завороженно наблюдали.

– Тебе никогда не поднять такую штуковину, – заявил Гильдегард и гордо выпрямился.

Плечист он был и крепок, как молодой дубок, твердо стоял на земле. Кожа – кровь с молоком, глаза – васильки, губы – маки, волос – пшено. Весь в мать, кормилицу Виславу. Сходства с нею Гильдегард стыдился, как и младшего возраста своего, а превосходство утверждал силой, отвагой и происхождением.

Один из многочисленных ублюдков дюка Кейзегала, был он официально признанным наследником владыки Асседо. Видать, потому, что все остальные отпрыски были девками или умерли.

Старший, Ольгерд, пал в бою в пилевских равнинах. Следующий, Юлиан, зимой заблудился в снегах и скончался от гангрены, а маленького Александра на весенней ярмарке украли цыгане. Кривой Ян был не в счет, поскольку никто его за человека не считал, разве что курицы.