– Па, – согласилась мадам де Шатоди. – Ты бесконечно права. Помоги мне сесть – кажется, мне уже лучше.

Но та, которую назвали Розитой, не шелохнулась, а вместо нее принять сидячее положение несчастной Джоконде помог Йерве.

Фриденсрайх, который все это время продолжал в раздумьях наматывать на руку пояс Нибелунги, сказал:

– Какое счастье, что вы пришли, наконец, в себя. Мадам де Шатоди, не так ли?

– Именно так, – попыталась улыбнуться Джоконда, и протянула дрожащую руку для поцелуя.

Фриденсрайх припал устами к кисти, и задержал их чуть дольше положенного.

– Кто вы, сударь? – прерывающимся голосом спросила мадам де Шатоди.

– Я буду весьма удивлен, если вам это не известно.

– Но я впервые вижу вас! – захлопала огромными, слегка раскосыми глазами Джоконда, и выгодно приоткрыла изящно очерченный рот.

– Мы с вами провели в этой проклятой повозке три часа кряду, а милой Нибелунге так нравится мое имя, что она готова выкрикивать его при каждом удобном случае.

– Но она ни разу не произнесла вашего имени… то есть я… я была без чувств! – с плохо скрываемым возмущением промолвила мадам де Шатоди.

– Даже если так, мадам, только глухой не расслышал вести, которая сегодня летала по всей Ольвии, как голодная чайка.

– Но я горела! – воскликнула Джоконда.

– Но вы же не с самого утра загорелись, мадам, а только за час до того, как мы въехали в Ольвию. А в Ольвию мы въехали ровно в полдень. Часы на колокольне как-раз пробили двенадцать ударов.

– В чем вы изволите подозревать меня, сударь? – глаза Джоконды стали еще больше, и в них блеснула зеленая искра.

– Лишь в излишней учтивости и скромности, мадам. Но вы зря пытаетесь скрыть от меня то, что мне и так уже известно: мое помилование давно стало достоянием общественности.

– Я не понимаю, о чем вы…

– Перед вами маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, – вмешался Йерве, все еще беспокоящийся за здоровье и рассудок пострадавшей, – старый друг и соратник дюка Кейзегала, мой кровный отец.

– Мон дье! – вскричала Джоконда, покачнувшись, и упав на грудь Йерве. – Нет! Не может быть!

– Отчего же? – спросил Фриденсрайх.

– Вы… вы так… – мадам де Шатоди запнулась в несвойственном ей замешательстве.

– Молод? Красив? Безупречен? Светел ликом и разумом? – попытался помочь ей Фриденсрайх. – Да, вполне. Вероятно, вы ожидали обнаружить в повозке дряхлую развалину, и так и не поняли, кто я таков, и куда подевал дюк своего старого друга и соратника, о котором с утра трезвонили все колокола. Да, да, пожалуй, так оно и было. Простите, что поспешил присвоить вам лживые намерения – вы просто неправильно оценили ситуацию. В самом деле, Нибелунга слишком часто кукарекала, и по имени не назвала ни разу.

Глаза мадам де Шатоди загорелись недобрым светом, что, разумеется, скрылось от Йерве.

– Сударь, побойтесь бога! Эта благородная дама пережила огромное потрясение, и потеряла все, что имела, а вы смеете полагать, что ей не о чем больше думать, кроме как о вашей персоне.

– Эх, юноша, – вздохнул Фриденсрайх, – когда б ты знал, о чем думают женщины, ты бы предпочел не быть мужчиной.

Йерве не совсем понял, что именно имел ввиду маркграф, но цепочку его умозаключений прервал тихий женский голос, прозвучавший рядом с Фриденсрайхом:

– Вы слишком опрометчивы в своих выводах, господин маркграф, или знавали слишком мало женщин.

– Я никогда не настаиваю на своих выводах, и всегда готов подвергнуть их сомнению, – со всей допустимой серьезностью сказал Фриденсрайх, и впервые повернулся лицом к незнакомке. – Я знавал слишком мало женщин, так смилуйтесь надо мной, и не заставляйте угадывать и ваше имя по звездам. Впрочем, я уже знаю, что вы – Розита.