В одном из центральных медицинских куполов, среди стеклянных стен, обвитых вьющимися растениями, и тихого дыхания оборудования, родился мальчик. Всё было по протоколу: температура, давление, биоимпульсы, – но что-то в этой тишине не было обычным. Он не кричал. Он не дернулся. Он просто открыл глаза.

Его мать – женщина с тонкими пальцами, работающая в генетическом архиве – едва не разрыдалась, но не от боли, а от чего-то другого. Отец, исследователь нейросвязей, держал её за руку, и когда он впервые взглянул на новорождённого, его плечи слегка дрогнули. Не от слабости. От неизвестного чувства, которому он не знал названия.

Младенец лежал спокойно. Он не выглядел растерянным. Его лицо не искажала гримаса. Оно было – как будто уже оформлено, будто этот ребёнок не появился, а вернулся. Волосы – густые, каштановые, ровно уложенные по форме головы, будто их касался не ветер, а порядок. Кожа – светлая, теплая, без красноты. Лицо – не суровое, но не детское, как если бы в его чертах уже поселилась будущая взрослая тень.

– Слишком прямой. Когда он впервые посмотрел вверх, не на свет, а именно в пространство – медсестра, стоявшая у прибора, отшатнулась. – У него взгляд. – Какой? – спросил врач, не отрываясь от данных. – Он будто пришёл не в первый раз. Имя дали быстро – без колебаний: Алекс. Просто. Без дополнительной нагрузки, без символов, как будто у имени не было и не должно было быть смысла. Алекс – и всё. Но мать, уже закрывая глаза от усталости, едва заметно прошептала: В это же самое время, далеко от Биосферы, глубоко под землёй, в старом изолированном секторе, Скрижаль дрогнула. Её поверхность, давно скрытая пылью и корнями, вспыхнула на долю секунды. Слишком тускло, чтобы кто-то это увидел. Слишком точно, чтобы было случайностью. В самом центре, там, где некогда проявился образ троих, едва заметно высветился восьмой контур. Не знак стихии. Не имя. Просто отклик.

Тот, кто дежурил внизу – бывший архивариус, давно лишённый допуска, – почувствовал это, как холод в позвоночнике. Он подошёл, проверил панель, но ничего не изменилось. Все системы молчали. Он подумал, что ему показалось.

Он не знал, что один из троих, предсказанных в забытом пророчестве, только что появился на свет.

Но уже смотрел. он не знал, что дыхание уже начало возвращаться. Очень тихо. Через ребёнка, который ещё ничего не знал. И мир продолжал жить.

Электрополис шумел, дышал, просчитывал себя, не зная, что в одной из клиник Биосферы появился тот, кого никто не ждал – и тем более не узнал. Пророчество оставалось скрытым в глубине плиты, забытым и нераскрытым. Символы спали. Башни молчали. Люди продолжали строить, исследовать, бояться и надеяться – как всегда.

А, Алекс спал и мир начал дышать иначе.

2350 год. Мне двадцать пять, но порой память уводит меня далеко назад – в тот самый рассвет, когда мне было всего семь. Утро восемнадцать лет назад осталось во мне ярким, как отражение солнца в чистой воде. Именно тогда я впервые почувствовал, что наука – не что-то далёкое и абстрактное, а зов, который зарождается из звуков, запахов и света нового дня.

Я просыпался под тихий плеск воды – маленький фонтанчик у панорамного окна журчал, словно шептал свои секреты миру за стеклом. Это был почти неслышный, но тёплый звук, в котором сливались покой и ожидание. Панорамное окно на двенадцатом этаже нашей квартиры в Биосфере выходило на восток, и каждый новый день встречал меня россыпью золотых лучей, проникающих сквозь «умное» стекло. Оно само регулировало яркость, отражало ультрафиолет и впускало ровно столько тепла, сколько нужно. Эти лучи касались моих густых каштановых волос, которые мама всегда аккуратно зачёсывала вбок. Я лежал, ощущая, как свет медленно ползёт по подушке, грея кожу щёк.