Я кивнул. Или мне показалось, что кивнул.

Рикки вздохнул, коротко, нервно. Снова замолчал, будто собирался с мыслями. Потом вдруг сказал:

– Это был ты. Понимаешь? Там. Тогда. Ты – пошёл. Мы – нет. Ты снял с себя часы и сунул их ему. Честно, я до сих пор не понимаю, как ты это сделал. Я… я не сдвинулся. Просто стоял. Как вкопанный.

Я попытался дотянуться до его руки. Не получилось. Но он сам взял мою. Осторожно, чтобы не задеть бинты.

– Мне казалось, ты просто побежал. Но потом, когда всё стихло… я понял. Ты не побежал. Ты сделал выбор. Быстро. Без шансов подумать.

Он замолчал.

– Я бы не смог.

И тише:

– Ты спас его.

Я чувствовал тепло его ладони. Это было странно – потому что внутри всё было холодным.

Снова зазвучали шаги. И Рикки поднял голову.

– Сейчас… подожди. Они идут. Только, пожалуйста, не умирай от смеха. Или от их шуток. Если можно, умирай позже.

Он усмехнулся, слабо. А я попытался улыбнуться в ответ.

Я едва успел перевести взгляд на дверь, как стеклянная панель слегка дрогнула – и в следующую секунду в проёме возникло нечто, чего, кажется, не ожидал ни сам Рикки, ни, тем более, медперсонал.

– Достопримечательность шестого сектора спасённой ярмарки, – прозвучало бодро и как-то слишком театрально. – С разрешения заведующего коридором и по личному приказу великого комитета добрых дел… мы!

Вошёл Федя. В больничном халате. Поверх своей зелёной формы. На голове – шапочка из перевёрнутой упаковки от стерильных перчаток, натянутая криво, с наклейкой «не трогать без перчаток» по центру лба. За ним, абсолютно зеркально, вошёл Костя – с планшетом под мышкой, серьёзным лицом и медицинской маской, в которой он выглядел скорее как санитар-фокусник, чем как инженер.

– Прошу пациента не двигаться, – объявил Федя, откашлявшись, – мы проводим внеплановую оценку его морального состояния и степени сочетаемости с собственной гениальностью.

Костя подошёл ближе и, глядя в экран планшета, с абсолютной серьёзностью произнёс:

– Пульс… живой. Цвет кожи – в пределах нормы. Уровень кислорода – стабильный. Процент сарказма в окружении – повышается.

Я попытался рассмеяться, но получилось что-то между выдохом и кашлем. Рикки чуть встрепенулся, но, увидев, что я не задыхаюсь, только покачал головой:

– Я предупреждал.

Федя тем временем уже подошёл к изножью кровати и принялся копаться в какой-то медицинской тележке.

– Нам сказали: «Пять минут и не трогать ничего». Мы интерпретировали это как «оставайтесь навсегда и исследуйте всё, что шевелится».

– Мы, кстати, – добавил Костя, с видом конспиратора, – не просто пришли повидаться. Мы на пороге прорыва.

– В смысле? – прохрипел я. Голос вернулся не сразу, но они услышали.

– Пердежный аппарат, – торжественно сказал Федя. – Версия 2.0.

Рикки закрыл лицо рукой, как человек, который чувствовал: сейчас начнётся, и это невозможно остановить.

– Он не просто пукает, – пояснил Костя, раскрыв планшет. – Он делает это, фиксируя состав воздуха до и после! То есть, понимаешь, он измеряет изменения в реальном времени. Мы почти завершили систему обратной вибрационной калибровки. Почти.

– И теперь, – подхватил Федя, – он может отличить реакцию на испорченные бурито от обычного испуга.

– Над названием мы ещё работаем, – добавил Костя. – Пока рабочая версия – «ГазАналитик 3000». С перспективой масштабирования.

– С перспективой отчисления, – пробормотал Рикки, но уже с лёгкой улыбкой.

Я смотрел на них – полуживой, полуоглушённый, с бинтами на руках и капельницей в вене – и чувствовал, как что-то внутри меня, то, что ещё полчаса назад было сжато и немое, начинает расправляться. Воздух уже не казался таким стерильным. Комната – не такой чужой. Тело – не таким сломанным.