На душе у Сашки было горько, и, наверное, не у него одного. Как же так? Ведь мы пели «Красная Армия всех сильней» и свято в это верили! Рядом шёл Костя Власов. Его пустяковая рана всё-таки нагноилась, и он заметно хромал.

– Сашка, ты боишься?

– Боюсь. Что убьют боюсь, что не удержимся, тоже боюсь.

– Знаешь, ведь и я тоже. А ещё обидно, что нас бьют. Тебя раньше били? В школе, например?

– Нет.

– А меня в тринадцать лет шпана месила на улице. Их трое, я один, и они старше. Так мне стало обидно, что я вместо того, чтобы бежать, бросился на них со звериной яростью. У меня нос разбит, кровь по бороде льётся, а я схватил первый попавшийся кирпич и по башке ихнего главаря. Так они от меня побежали! Представляешь – шибздик, метр с кепкой ростом, с кирпичом в руке, гонится за тремя амбалами, которые орут от страха и в ужасе на него оборачиваются. У меня сейчас такое же чувство! Попадутся мне немцы, буду зубами рвать их, как тех гадов!

– Я где-то читал, что в сражении побеждает тот, кто меньше себя жалеет.

– Вот это правда! Хоть ты и немец, а понимаешь текущий момент, как русский.

– Костя, ты мне хоть и друг, но всё же дурак! Сколько раз тебе говорить, что я советский! Мой отец, между прочим, служил в Первой Конной армии Будёного. Я поволжский немец, а поволжские немцы – советские люди! Я советский гражданин по национальности немец!

– Так и я о том же, дурья голова! Я русский, и я же советский. А из математики следует, что если А равно Ц, и Б равно Ц, то и А равно Б! То есть, советский немец и советский русский равны друг другу!

– Согласен. Только тогда не говори «хоть ты и немец».

– Не буду, чёрт с тобой! Знаешь, мы может сегодня ещё в бой вступим, щадить себя не будем. Давай обменяемся адресами на случай, если одного из нас убьют, а другой останется жив.

– Записать не на чём и нечем.

– А ты скажи, и я запомню.

Майер сказал адрес Алисы.

– Запомнил. Теперь запомни мой.

Но ни Власов, ни Майер не знали, что запоминали они напрасно, что судьба их сложится так, что никто из них никому ничего передать не сможет.

Шли весь остаток дня и ночь. Как только стемнело, запретили громко разговаривать, курить, зажигать спички. На западе небо было красным и пахло гарью.

В три часа ночи остановились в большом лесу. Осянин сказал, что в двух километрах от них течёт Днепр, и их батарее приказано занять позиции на опушке этого леса. Красноармейцы валились с ног, и была дана команда отдыхать. Майер свалился у ствола берёзы и, подложив под голову вещмешок, мгновенно уснул.

Проснулись от того, что за Днепром будто что-то звонко лопнуло. Так лопался ранней весной лёд на Волге. Небо в просветах зелёной листвы было ярко синим, над землёй поднималось весёлое солнце. Под ногами блестела и переливалась от росы трава. Но утренняя свежесть пахла едкой гарью, а на западе поднимались клубы чёрного дыма. Вслед за первым хлопком тут же раздался второй, и ещё несколько одиночных, которые слились вскоре в сплошной гул и грохот.

Артиллеристы позавтракали сухпайком и поспешно принялись копать позиции для орудий, окопы и ходы сообщений; рубили в лесу ветки и маскировали ими орудия. Майера с телефонной катушкой на спине послали устанавливать связь батареи с командным пунктом дивизиона.

Справа в небе кружила немецкая «рама».

В конце дня на той стороне Днепра, не приближаясь к берегу, появились танки и пехота на мотоциклах. Вечером комдив Андрюшин по проложенному Сашкой проводу приказал Осянину занять позицию в пяти километрах южнее, где немцы, переправившись на наш берег принялись наводить понтонную переправу для форсирования Днепра танками.