Майер рухнул у ствола старого тополя, самолёт пронёсся над ними, и за спиной забарабанило по вагонам. Подбежал Власов, сел рядом:

– Кажется задело, – сказал он, морщась и снимая сапог.

Задрал штанину. На белой портянке краснело пятно.

– Майер, перевяжи! – приказал Осянин.

– Чем?

– Возьми мой!

Комбат вынул из кармана гимнастёрки и бросил ему свой перевязочный пакет.

– Не надо! – сказал Власов. – Пустяки, царапина. Портянкой завяжу.

– Не дёргайся, давай сюда ногу, – сказал Майер и перевязал Косте щиколотку.

Рана действительно была пустяковая. Власов даже пошутил:

– Сапог продырявил, сволочь! Как сказал мой дед-плотник, отрубив себе топором палец: «Чёрт с ним, с пальцем, сапога жалко!»

– Когда ж у них горючее кончится! – тоскливо сказал Сашка, прячась за ствол берёзы и глядя, как возвращаются самолёты.

– Когда ж у них боекомплект закончится! – поправил комбат.

Что-то, наверное, и правда закончилось. Оба самолёта развернулись над эшелоном и улетели вдоль него на запад, издевательски помахав на прощанье крыльями.

Бойцы возвращались к вагонам. Два человека было убито и трое ранены.

Бомба, попавшая в вагон с артиллерийскими лошадьми, убила и покалечила почти всех. Пол был залит их тёмной кровью, которая всё ещё стекала и капала на землю, образовав кровавую лужу. Стоял тяжёлый запах крови и горячих внутренностей.

Губер и ездовой Гуцелюк, скользя по лошадиным останкам, отвязали и перегнали в другой лошадиный вагон двух или трёх тяжеловозов, чудом уцелевших после взрыва бомбы.

Ловить убежавших лошадей было некогда да и бесполезно – их уже и след простыл. Повреждённые пути были исправлены, и поезд двинулся дальше на запад всё ближе и ближе к войне.

Через четверть часа прибыли на станцию и поняли, почему «Юнкерсы» не стали добивать раненый поезд: они израсходовали свои бомбы здесь. Станция была разбита, на путях стояли, лежали, горели искорёженные вагоны.

Красноармейцы вместе с железнодорожниками до темна расчищали и ремонтировали дорогу. Путь продолжили уже ночью.

Утром остановились на какой-то станции. На соседнем пути стоял санитарный поезд: на окнах пассажирских вагонов крахмально белели занавески, на зелёных стенках в белых кругах рдели красные кресты. Это был не первый встреченный ими санитарный поезд, но те, что встречались им вчера, промелькнули перед окнами как видения, а этот был реальный, никуда не собирался исчезать, и перед ним стояли, ходили, курили живые раненые.

Один был в исподней рубашке и бережно держал перед собой руку в лубке, другой, поджав одну ногу в гипсе, прыгал на костылях, у третьего было забинтовано полголовы, и он смотрел на белый свет лишь одним глазом.

Артиллеристы, увидев первых людей с войны, гонимые любопытством, выскакивали из вагонов.

– Вы откуда, ребята? – спросил комбат Осянин.

– С Березины, – ответил тот, что на костылях. – Из-под Борисова.

– С Березины? Так значит… Как же Минск? – ошарашено спросил комбат.

– А то и значит, что вы подумали, товарищ старший лейтенант. Силён немец. Танков пропасть, а пехота и не пехота – редко кто пеший, больше на мотоциклах. Один ведёт, другой рядом в коляске из пулемёта строчит. А вы, значит, туда?

Раненый повис на костылях и закурил. Ему было лет тридцать. Он был высок, худ, небрит, на голове залысины.

– Три дня назад ранило, – продолжал он, затянувшись и выпустив облако дыма. – Вчера привезли в Могилёв, ночью погрузили в санитарный поезд. Вот первая остановка. Мне ещё повезло. Здесь в поезде такие едут, что не дай бог. Кто без ноги, кто без обеих, а кто в живот или грудь – это совсем беда! Вот только что перед вами вынесли капитана – под утро скончался.