Воронеж проехали только во второй половине дня.

В ночь на второе июля Майера разбудил Губер, положив ему на плечо шершавую, величиной со сковородку, ладонь.

– Чего тебе? – вскинулся Сашка.

– Слышишь?

– Что?

– Удары.

Майер прислушался.

За окном стояла чернота ночи, на час-другой сменившая бледные летние сумерки. Действительно вдали что-то глухо громыхнуло.

– Гроза. Спи! – сказал Сашка.

– Нет, не гроза, – возразил Давид по-немецки. – Сверкало что-то! Будто огонь.

– Зарницы сверкают. Давай спать!

Прошло минут пять, всё было тихо. Губер успокоился и лёг на место, Майер повернулся на другой бок и заснул.

Он проснулся, когда слепящее, неправильно взошедшее на северо-востоке летнее солнце, било в окна вагона, в котором начиналась какая-то суматоха. Красноармейцы вскакивали, поспешно натягивали снятые на ночь гимнастёрки, засовывали ноги в сапоги, кидались к окнам вагона.

Сашка тоже вскочил и прильнул к окну. Под откосом соседнего пути он увидел лежавшие на боку вагоны, искорёженные платформы, разбросанные брёвна, какие-то плиты, трубы…

Поезд медленно прополз мимо оставшегося на рельсах паровоза с разорванным тендером, сплющенной будкой машиниста и продырявленным котлом, тут же лежали кучи высыпавшегося угля. Вокруг орудовали лопатами железнодорожные рабочие, вдали стояли грузовые автомобили, к упавшим вагонам подбирался хиленький подъёмный кран.

– Что это?! – потрясённо спросил кто-то.

И ответом ему была изумлённое молчание.

За разбомбленным эшелоном началась станция, к которой несчастный состав так и не дополз. Она тоже была разбита, и прямо перед глазами красноармейцев дымились развалины вокзала, складов, пробитая водонапорная башня с вытекающей из неё водой; в образовавшейся луже плескалось ослепительное солнце.

– Я же тебе говорил, – сказал Сашке Губер.

– Это не то. Немцы ночью не бомбят. Во всяком случае, в эшелон бы не попали. Ночью действительно была гроза.

– Нет, не гроза! – настаивал на своём Губер.

В полдень проехали Брянск. Сашку укачало, и он заснул. Ему снилась широкая Волга, меловой берег под Марксштадтом, Алиса в синем купальнике. Она что-то рассказывала ему, он не мог разобрать слов, но чувствовал их необыкновенные аромат и сладость. Наконец он понял их смысл: Алиса говорила о их сыне. И Сашка почувствовал такую радость, такое яркое счастье, каких никогда не знал.

Вдруг незнакомый скрежет вторгся в его мозг. Он вскочил и тут же был сбит с ног резким толчком. Рядом валились друг на друга красноармейцы. Снаружи донёсся сверлящий вой, и чёрный фонтан взметнулся против окна, закрыв солнце. По стенам глухо застучали комья земли и с треском осколки, зазвенели выбитые стёкла.

Поезд остановился. Сашка вскочил и вслед за солдатами бросился к выходу. Из вагонов, как пшено из продырявленного мешка, высыпались красноармейцы и бежали вниз по насыпи, падали, катились кувырком. Впереди поднимался к солнцу тёмный силуэт самолёта. С противоположной стороны эшелона разворачивался и заходил на бомбёжку второй «Юнкерс». Почти над самыми крышами вагонов он просел и тут же взмыл вверх, над головами бегущих. Сашка на миг увидел жёлтый, похожий на цыплячий клюв, нос, зелёное брюхо и чёрные кресты на крыльях. Тут же раздался треск, полетели по воздуху обломки вагона, дико заржали раненые лошади. Ещё две лошади, сорвавшиеся с привязи и выкинутые из разбитого вагона, мчались за красноармейцами. Осянин, выхватив пистолет, стрелял вслед «Юнкерсу».

– В лесопосадку! В лесопосадку, ребята!

Сашка изо всех сил бежал за ним, рядом долговязый Губер, чуть отстав, низкорослый Власов. Развернувшийся «Юнкерс» заходил навстречу из-за лесополосы, строча из пулемёта. Под ногами что-то незнакомо застучало, из земли выпрыгивали фонтанчики почвы вместе с травой, полетели сбитые с деревьев ветки, отколотые щепки.