– Что?

– Что на Советскую власть он обижен. Дискриминацию по национальному признаку ей шьёт.

– Не думаю. Впрочем, война покажет, кто есть кто, и кто на кого обижен.

– Поздно будет.

В тамбур вышел Губер. На красном лице улыбка Иванушки-дурачка.

– Чему радуешься, Давид? – спросил Власов.

– Погода хороший, поезд едет, я живой.

– Сегодня живой, завтра нет, – мрачно сказал Власов.

– Типун тебе на язык, Костя! – сказал Майер.

– Давай, будем лучше покурить, – предложил Губер.

– Давай покурим. У тебя какие?

– Я имел получить табак из дома в посылка.

– Ну давай покурим табак из дома. Бумажка на самокрутку имеется?

– Иметься. В посылка была. Вот «Роте фане».

– Что такое «Роте фане»?

– «Красное знамя», – сказал Майер.

– Понятно. Э! А Калинина-то зачем рвёшь! Калинина на самокрутку?!

– Я не имел заметить Калинин на другая сторона. А где я рвал, ничего нет. В эта газета ещё мир: про сенокос имели писать.

– Да… Что-то будет на следующий сенокос?! Как думаешь, Сашка?

– Что думать?! Победа будет. Наши им уже дали.

– Ты откуда знаешь?!

– По радио ведь сказали: «Во второй половине дня противник встретился с полевыми частями Красной Армии и был отбит на всех направлениях». А это было неделю назад. Наверное, уже отбросили за границу.

– Хорошо бы. Но я слышал, что он прёт, – возразил Власов.

– Я смотреть, у командир нехорошее лицо. Если бы мы имели их бить, лицо бы был весёлый.

– Возможно где-то он прёт, где-то мы его бьём, – сказал Майер. – Граница большая, всю не перекроишь. Но Молотов сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

– Пойдёмте, в карты что ли поиграем, – сказал Власов. – На войне вряд ли будет время.

Играли до полуночи.

Когда село солнце встали на довольно большой станции и около получаса стояли на запасных путях. Вышли подышать ночной прохладой.

– Що стоим, товарыш сержант? – спросил ездовой Гуцелюк подошедшего Широкова. – Що комдив говорить?

– Так он мне и доложил!

– А ты куда-то торопишься? – сказал Креер. – По мне, чем медленней едем, тем дольше живём.

– Трусишь? – спросил Власов.

– Ты же сам говорил, что хорошо бы ехать, ехать, пока война не кончится, – сказал Креер.

– Говорил, но думал не то, что ты.

– Откуда ты знаешь, что я думаю?

– Я тебя насквозь вижу.

– Товарищ лейтенант, – обратился Креер к комбату Осянину, – прикажите этому дураку не цепляться ко мне по национальному признаку.

– Товарищи красноармейцы! Прекратить ссорится! Мне в батарее вражда не нужна.

По главному пути прошёл состав с ярко освещёнными окнами.

– Ребята, давайте по вагонам! – сказал Осянин. – Сейчас поедем.

– Какой-то штаб проехал, – предположил Креер.

Через несколько минут, действительно тронулись дальше.

Сашка лёг и тут же заснул. Проснулся он в темноте. В вагоне было душно, несмотря на поднятые окна. Но солдаты, утомлённые суетой и волнением погрузки, монотонным движением и качкой вагона, спали крепко. Убаюкивающе стучали колёса. Майер обрадовался, что за окном ночь, до рассвета далеко и можно ещё поспать.

– А я ведь чувствую так же, как Креер, – подумал он. – Разве не естественно бояться войны? Значит ли это, что я трус? Но ведь я еду. Еду на войну А что, если бы мне сказали, что я могу сойти с этого поезда и вернуться домой?

И Сашка почувствовал, что, если бы у него появилась такая возможность, ему пришлось бы перешагнуть внутри себя через что-то важное, что составляет саму его сущность.

– Нельзя, – подумал он, – иначе я перестану быть самим собой. Наверное, будет какая-то жизнь, но это будет чужая, не моя жизнь. Не надо об этом думать – будь, что будет!

И он заснул спокойно и глубоко. А утром с удовольствием осознал, что они не доехали ещё до Воронежа, и жизни у него впереди ещё много.