– Ну что, Александр, вот и поженились мы с тобой! – сказал Губер.

– Поженимся после войны!

– Доживём ли до после войны?

На следующий день стали собираться: сворачивали палатки, грузили на автомобили и подводы разное имущество, ковали лошадей, проверяли орудия. Через день выступили к Пугачёву.

Поступил приказ о передислокации их сто сорок восьмой стрелковой дивизии в район боевых действий. На железнодорожной станции артиллерийский полк, в котором служил Майер, грузился в эшелоны. Красноармейцы устанавливали на платформы орудия, накрывали их брезентом, загоняли в вагоны лошадей. Ранним утром тридцатого июня отправились навстречу войне.

Но Сашка с капитаном Андрюшиным всё же побывал в фотографической мастерской, и по почте отправил Алисе фотографию вместе с поспешно написанным письмом.

«Пугачёв. 27 июня 1941 г.

Милая Алиса. Есть возможность написать тебе несколько слов. Завтра мы уезжаем. Куда – я тебе сказать не могу. Посылаю тебе две фотокарточки на вечную память. Береги себя и нашего малыша. Привет всем, кто обо мне спросит».

Навстречу войне

Вечером Майер и Костя Власов стояли у открытой двери вагона. Мимо проплывал всё ещё мирный пейзаж: в стелящихся лучах заходящего солнца будки с вытянувшимися перед ними путевыми обходчиками, полустанки, сёла вдали, голые до пояса колхозники на конных косилках, замахивающиеся кнутом на лошадок с натужно выгнутыми шеями, редко между ними встречался колёсный трактор – всё знакомое и милое Сашке, малые кирпичики, из которых он был сложен сам. И надо всем – блёкло-голубое небо с застывшими на распростёртых крыльях степными орлами.

– Как ты? – спросил Майера Власов.

– Да ничего. Просто как-то необычно, тревожно. Не верится, что я еду на войну.

– И мне тревожно. Не боюсь, но нервы натянуты. На душе тяжело. Ехал бы, ехал вот так, пока война не кончится.

– А может и кончится, пока доедем.

– Нет, не кончится. Я чувствую. Достанется и нам. Но я так отношусь: что всем, то и мне. Надо будет драться – буду драться, надо будет умереть – умру. А ты как?

– И я так же, хотя умирать не хочу.

– Сашка, скажи: вот ты немец, не трудно тебе будет своих убивать?

– Какие они мне свои?! Мои немцы уже двести лет в России. Да и не немец я, а советский гражданин по национальности немец. Чувствуешь разницу? А ты зачем спрашиваешь?

– Да так…

– Не доверяешь? Боишься перебегу?

– Ну зачем ты так? Я тебе верю. Слушай, Саш…

– Что?

– Тебе верю, а Крееру нет. Странный он. Всё молчит, молчит. А недавно я его разговорил: «Мать у меня, – говорю, – передовая колхозница, больше трёх тысяч литров от каждой коровы доит. Ей Калинин в Москве орден Трудового Красного Знамени вручил». А он: «У нас в колхозе тоже орденоноска имеется. Как начнёт чесать языком, не остановишь. Однажды полчаса болтала на собрании. Её уже председатель потихоньку за задницу щиплет: «Хватит, Христина, кончай!» А она: «Кончаю свою речь так: «Да здравствует товарищ Сталин и…, – посмотрела на портреты членов Политбюро, – и все, кто здесь на стене висит!» Как думаешь, он враг?

– С чего ты взял?!

– Как с чего? Ведь он, сволочь, надсмехался.

– Да брось ты! Ну и что, что рассказал про глупую бабу? Из этого делать выводы, что он станет предателем?

– Да нет, не только из-за этого. Он мне ещё весной до войны рассказывал, что его старший брат мечтал стать офицером, и в тридцать девятом году поехал поступать в Киевское танковое училище. Сдал документы, заполнил анкету. Через день его вызвали в приёмную комиссию. На столе документы. Он успел заметить, что в анкете всё подчёркнуто синим карандашом, а национальность красным. Сказали: «У вас, товарищ Креер, обнаружено затемнение на лёгких. Очень жаль, но мы не можем вас принять». И посоветовали лечиться. Брат его не угомонился, и подал документы в Тифлисское горно-артиллерийское училище. Он, Креер, так и сказал – не в Тбилисское, а по-старому, в Тифлисское. И там брату дали тот же ответ: не подходите из-за затемнения на лёгких. Я Крееру говорю: «Так может и правда, у него с лёгкими не в порядке, раз две комиссии одно и то же обнаружили?» А он посмотрел на меня как на дурачка и говорит: «Да нет, у него не на лёгких, а на строке «национальность» затемнение! И не у него одного, а у всех нас». Я у него спросил: «У кого, у нас?» А он ответил: «У немцев». Понял?