– Как же так? – растеряно спросил кто-то. – Привезли и бросили…

– Сражаться он пошёл! А нас куда?!

– Ты доставь нас куда следует и передай кому положено, а потом иди и сражайся!

– Вот именно. Куда нам теперь деться?

– Хоть бы в комендатуру сдал, засранец!

– Что делать?

– Ты, Майер, как думаешь?

– Не знаю! Может вернуться в полк?

– Вернуться невозможно, – сказал Дитрих. – Слышали, что он сказал? – Примут нас за диверсантов и перестреляют, как куропаток. Да и дорога, давно перерезана.

– Если здесь остаться, с голоду передохнем.

– Да, продовольственных аттестатов он нам не оставил.

– Обед в столовой на полу остался. А такой борщ был!

– Да, – согласился Сашка, – борщ был отменный. Я только попробовать успел.

– Девушку жалко, – сказал Губер. – Такая красивая.

– Ты себя жалей! – сказал Траубе. – Девушка давно в госпитале, и о ней есть кому позаботиться, а о нас некому. Хоть бы знать, что делать!

– Пойдёмте в комендатуру, попросим зачислить нас в какую-нибудь часть, – предложил Губер. – Прорвёмся, тогда пусть отправляют куда хотят.

– Не прорвёмся мы никуда! – махнул рукой Траубе.

– Хочешь сказать, что надо ждать, пока немцы придут и возьмут нас в плен? – спросил Майер.

– Ничего я не хочу сказать! Нам приказано сидеть здесь, значит надо сидеть здесь. Выполняется последний приказ командира.

– Чей приказ? Младший политрук нам не командир.

– Ну и мы не красноармейцы! Назад в полк я не пойду. Мы там не нужны.

– С чего ты взял.

– Были бы нужны, нас бы не выкинули как блохастых щенят. Как ты себе представляешь: придём в полк и скажем: «Нас в Могилёве плохо встретили, мы решили вернуться»?

– А здесь как сидеть без еды и воды? – спросил Майер.

– Не знаю. Надо как-то добывать, – сказал Губер.

– Как?

– Надо попробовать.

– Иди, пробуй.

– Почему я? Иди ты.

– Хорошо! Я пойду. Но не сегодня. На сегодня мне достаточно впечатлений, – сказал Сашка.

Удавка вокруг Могилёва была туго затянута, но звуки боя на окраине города во второй половине дня стали стихать, хотя гитлеровское командование уже сообщило о его взятии.

Но в тот день, когда немцы-красноармейцы оказались в западне, на фронте произошло важное событие. Шестьдесят третий стрелковый корпус, которым командовал Сашкин знакомый комкор Петровский, неожиданно для форсировавших Днепр немцев, не стал заступать им дорогу, а форсировал реку во встречном направлении, отбил Жлобин и Рогачёв на западном берегу Днепра и двинулся на Бобруйск, громя вражеские тылы, и немцам, чтобы отразить этот удар, пришлось прервать штурм Могилёва.

Никто из сорока человек, устроившихся на ночлег прямо на полу школьного зала, этого не знал, и, все по-своему, лелеяли в душе свою обиду и, голодные, думали о еде.

Майера тоже терзала обида, что с ними поступили так несправедливо. За что?! За то, что они немцы! А как кричали перед войной, что все народы в нашей стране равны, каждому найдётся достойное место в строительстве социализма.

А что, разве это было неправдой? Да нет, всё так и было. Он чувствовал себя в своей республике вполне комфортно. Он учился и на русском, и на немецком языке, играл в немецком театре. Никто не приказывал ему говорить только по-русски. Так что же произошло сейчас?

Да немало произошло! На страну напали немцы. Немцы! Как объяснить, что это совсем другие немцы, гитлеровцы, фашисты? Фашисты, опозорившие само слово «немец»! Нет! Его нынешняя очень даже обоснованная обида не пошатнёт то большое, надёжное, что было в той прежней жизни, что было ему дорого, с чем срослась его душа, за что он уже воюет целую неделю.

На следующее утро бывшие красноармейцы встали голодные и злые.