– Нет, Василий Данилович, не выдумал. Будут контрудары, обязательно будут, и эти гады обязательно попадут в окружение.

– Ну езжайте! Уж вы того, – старик отвернулся, скрывая слезу, – останьтесь живыми.

В полдень приехали в Могилёв. Текущий с севера Днепр в самом Могилёве поворачивал на запад и рассекал его надвое. По обеим берегам, словно охраняя его нежную зеркальную гладь, бежали за ним зелёные лесные дружины, останавливались, пропуская под мост, и встречали, когда на другой стороне он выбегал из-под него.

Машины с не внушающими доверия не останавливаясь, переехала по мосту на северную сторону.

Грохотало уже со всех сторон. Казалось, город вымер: редкие прохожие, редкие автомобили. Во многих зданиях оконные проёмы были заложены мешками с песком, а проезды во дворы перекопаны. На одной из площадей стояли зенитки и трёхдюймовые орудия.

Остановились на улице, против длинного бревенчатого здания, с вывеской «Столовая».

Входная дверь была открыта из-за жары, и по всей улице растекался запах борща.

– Неужели этот борщ сварен для нас? – сказал Дитрих.

– В том числе и для вас, – ответил вылезший из кабины младший политрук. – Товарищи… как там вас? Одним словом, будем обедать. Мне на вас выданы продовольственные аттестаты. Подождите меня здесь, сейчас договорюсь и приду за вами.

Арютов ушёл, а один из немцев, кажется ездовой из второго дивизиона, сказал: «Лучше бы ехать, чтоб поскорей в тыл попасть. Успеем ещё поесть».

Майер подумал, что, наверное, в этой столовой до войны утолял голод рабочий люд из ближайших предприятий, может забегал кто-то не успевший поесть дома. Была нормальная жизнь. Счастье этой жизни он почувствовал только сейчас, когда его привезли обедать не потому что он хочет, а потому что на него есть продовольственный аттестат, его надо погасить, кто-то за него должен отчитаться. Никто его не спрашивает, чего он хочет и чего он не хочет. Он впервые почувствовал себя взятым кем-то в плен. Вот зашло человек двадцать солдат. Они серьёзны, в глазах их тревога, может даже страх за свою жизнь, но они при оружии и свободны. А его привели сюда как пленного. А за что? Разве он воевал хуже других? Нет, не за то, а за то, что он немец. Но разве он виноват, что родился немцем? Он чувствовал, что сегодня в нём покачнулось что-то очень важное.

Через четверть часа вышел младший политрук:

– Заходите, товарищи демобилизованные, обед готов!

Похоже Арютов был доволен, что подобрал им подходящее название.

Вошли в обеденный зал – длинный, чисто побеленный с несколькими рядами столов. Младший политрук привёл их к свободному столу против двух окон. На столе уже стоял хлеб, и официантки в довоенных фартуках и косынках расставляли солдатские алюминиевые миски с борщом.

За соседними столами обедали советские солдаты, которыми и они были ещё сегодня утром.

Девушка-официантка необычайной красоты, похожая на Алису, поставила перед Сашкой миску с борщом и улыбнулась, но не ему, а сидевшему рядом Губеру, который просто просиял в ответ всей своей красной физиономией, а Майер скромно взял краюху серого хлеба и зачерпнул первую ложку борща. Борщ был с мясом и ещё горячий. Пожалуй, он никогда не ел такого вкусного борща, как этот.

Издали надвигался какой-то шум, который за несколько секунд вырос до ужасного, разрывающего барабанные перепонки воя. Закрывая солнечный свет, пронеслись перед окнами чёрные тени, и чудовищный удар качнул здание. Вылетели окна, двери, могучей рукой смахнуло со столов всё, что на них стояло, и в одно мгновение чудесный могилёвский борщ оказался на полу, смешанный с пылью, извёсткой, обвалившейся штукатуркой и осколками выбитых стёкол, и в этом месиве лежали слетевшие со скамеек красноармейцы – как нынешние, так и бывшие.