За лесом Сашка увидел поросшее разнотравьем широкое поле, распростёртое до едва видимой вдали Грудиновки, оставленной сегодня утром.

По полю ползли серые немецкие танки, за ними, скрытые по пояс в траве, следовали автоматчики. Они падали, приседали, вставали в густом белоголовнике и казалось, что они собирают ягоды.

– К орудию! – заорал Сашка, испугавшись, что немцы так близко. – Снаряд! Бронебойный!

Он на мгновение удивился, что снарядный Генка Кульков опрометью кинулся выполнять его команду.

– Давид, заряжай!

Губер оторвал руки от окровавленного лица, встал к пушке и открыл затвор. Его большая как лопата ладонь, рассечённая осколком, подхватила принесённый Кульковым снаряд и, оставив на нём кровавые разводья, вогнал в казённик.

Майер прильнул к прицелу, сам себе скомандовал: «Огонь!» и выстрелил. Он ещё раз удивился, что снаряд ударился в гусеницу головного танка и не понарошку, а по-настоящему взорвался, потом радостно наблюдал, как свалилась с направляющего колеса гусеница, и танк развернулся бортом к орудию. Он снова крикнул: «Снаряд!», но в голосе его уже слышались уверенность и торжество. Пока танк разворачивал башню с нацеленной в их сторону грозной пушкой, Давид вогнал в казённую часть второй снаряд, и Сашка выстрелил снова, уже уверенный, что попадёт в подставленный танком борт.

Так и случилось: за башней вспыхнул огонь, и над танком словно нехотя поднялась струйка серого дыма и, становясь черней и гуще, столбом поднялась над полем, из танка выбирались танкисты и прыгали на землю под защиту брони. Пехота залегла в траве за подбитым танком. Туда строчил наш пулемёт, но не доставал – пули, высекая искры, попадали в броню и отскакивали. Откуда-то били миномёты, но Майер не мог определить откуда, и поэтому дал несколько выстрелов осколочными снарядами по местам, где могли по ему мнению быть скопления немцев.

Между тем оставшиеся танки широким фронтом обходили лес, немецкая пехота приближалась, её было много. Наши пехотинцы поднимались и отходили в глубь леса, оставляя батарею без прикрытия.

– Куда, мать вашу! – услышал Сашка.

Это был начштаба дивизиона старший лейтенант Ларионов верхом на вороном коне по кличке Антрацит:

– Назад! Застрелю!

В руке у него действительно был пистолет. Отступающие смешались, остановились.

– Кто старший?!

Подбежал лейтенант с забинтованной головой:

– Товарищ капитан, зам командира роты лейтенант Чесноков.

– Слушай приказ: будешь прикрывать отход дивизиона. Отойдёшь только по сигналу ракеты! Уйдёшь раньше, расстреляю! Понял?

– Так точно! Рота! За мной!

Сначала нерешительно, один за другим, а затем дружно красноармейцы побежали за своим командиром.

Рядом с Ларионовым появился Шведов.

– Первая батарея! С позиции сниматься, отходим! Прорываться в северном направлении! Совхоз В…, – кричал он и побежал с этим приказом к другим орудиям.

Из глубины леса ездовые бегом подводили лошадей.

Зацепив пушку за передок, расчёт Майера по аппарели1 вытащил её из окопа, на передок положили Пшеничного и погнали по едва видной, ещё до войны проторённой между деревьями, дороге на север. Впереди на Антраците скакал Ларионов. Орудие подпрыгивало на корнях и в выемках. Пшеничный, стиснув зубы, едва слышно стонал. Губер, сидя на лафете, перевязывал руку.

Их перегнал расчёт Ивана Максимова. Ездовой Креер, сидя верхом, бешенно настёгивал лошадей, и от его упряжки шестёриком с дороги шарахались солдаты: кто с одной винтовкой, кто с пулемётом, кто с противотанковым ружьём одним на двоих.

Наконец лес кончился. Впереди лежало чистое поле, в полутора километрах от опушки пересечённое дорожной насыпью. Кругом взрывы, свист пуль.