И на пороге избы, как кровавая, вонючая печать – все та же знакомая лужица ржавой, склизкой жижи. Она медленно впитывалась в дерево, как яд. Это был не просто след Кикиморы. Это была демонстрация. Жестокое, нарочитое предупреждение. Демонстрация ее абсолютной власти, ее чудовищной силы и ее глумливой жестокости. Она не просто брала – она издевалась. Она показывала оставшимся, что стены, засовы, оружие – ничто перед ее волей. Что она может прийти не ночью, а на рассвете. Что она может не увести, а оставить жертву на самом виду, превратив ее в ужасающий памятник своему могуществу. Что она может сломать не только тело, но и последние надежды.

Весть о Дарье разнеслась по Дуге мгновенно. Не криками – шепотами, полными смертельного ужаса. Люди сходились к проклятой избушке, но никто не решался подойти близко к тому, что сидело на крыльце. Стояли поодаль, бледные, молчаливые, крестясь непрерывно. Даже самые крепкие мужики отворачивались, давя рвотные позывы. Женщины рыдали, закрывая лица руками, дети прятались за юбки, трясясь.

– Господи… Царица Небесная… – прошептала одна из соседок, Анфиса, ее голос прерывался истерическими всхлипами.

– Что ж это… что ж это творится?! Руки… Господи, руки-то! Да как… как так можно?! Мох во рту… Ох, Дарьюшка, бедная… Да за что?!

– Не за что, – хрипло проговорил Фома, все еще стоявший на коленях, его взгляд был пустым.

– Это она… Кикимора… показала. Нас. Всем показала. Что мы… что мы черви перед ней. Что с нами сделает. Когда захочет. И как захочет.

Никита, некогда громче всех кричавший про волков и медведей, стоял, опершись на топор, как на костыль. Все его прежнее презрение к «бабьим сказкам» испарилось. На лице была только серая, безжизненная покорность и страх.

– Щель… – пробормотал он, глядя на вывернутые руки и на стену маживельника.

– Пытались протащить в щель… Такую узкую… И сломали… И бросили… Как объедки. Как предупреждение.

Старик Степан подошел медленно, опираясь на палку. Он не удивился. Не содрогнулся. Он лишь долго смотрел на жуткую фигуру Дарьи, на ее вытаращенные глаза, словно ведя немой диалог. Потом перевел взгляд на лужицу жижи на пороге, на клочки серой, болотной ткани, торчащие из мха во рту старухи. Он тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть веков, вся неизбывность проклятия.

– Предупредила, – тихо, но так, что слышали все, произнес он.

– Не просто убила. Показала силу. Свою власть. Что мы здесь… – он махнул рукой, охватывая деревню,

– на ее земле. В ее лапе. И выхода нет. Разве что… – Он посмотрел на дорогу, уходящую через болото по шаткой гати.

Этого взгляда и этого тихого слова хватило. То, что копилось неделями, прорвалось. Чаша терпения переполнилась, уступив место панике бегства.

– Я не могу! – вскрикнула молодая Ульяна, только что оплакивавшая свекровь. Она схватила за руку мужа, Семена.

– Я не хочу так! Не хочу, чтобы меня… чтобы меня так! Слышишь, Семен?! Уходим! Сегодня же! Пока не стемнело! Пока она сыта Дарьей!

– Уходим, – хрипло согласился Семен, его лицо было землистым.

– Собирай детей. Только самое необходимое. Быстро!

Их крик стал сигналом. Как будто плотину прорвало. В считанные часы те, у кого были силы, родня за болотом, хоть какая-то надежда, – засуетились. Избы, еще недавно наглухо запертые, распахнулись. Люди выносили узелки, запихивали в телеги детей, стариков, которые могли идти. Лица были искажены страхом, движения – лихорадочными, хаотичными. Никаких прощаний, никаких долгих сборов. Брали только еду, теплую одежду, деньги, если были. Все остальное – нажитое годами – бросали. Бросали на милость болота и его Хозяйки.