Вода, память которой темна… Александр Киселев

Болотный шепот маживеловой дуги

Глава 1: Гнилые объятия

Маживелова Дуга. Само название висело в воздухе, тяжелое и чуждое, как заклинание, позабытое в глухих веках. Оно принадлежало месту, затерянному среди бескрайних, зловонных болот, что охватили деревушку гнилыми, ненасытными объятиями. Воздух здесь был не воздухом, а густым бульоном из испарений трясины, вечной сырости и чего-то еще – чего-то древнего, что пропитывало каждую щель, каждую пору, каждый вздох. Он ложился на язык привкусом гнили и медной монеты, вязким, как слюна больного зверя.

Единственной нитью, связывавшей Дугу с тем, что жители смутно именовали «внешним миром», была узкая, вязкая гать. Не дорога, а скорее жалкая попытка дороги, постоянно тонущая в молочных, нерассеивающихся туманах. Даже в самый ясный полдень солнце было лишь бледным диском за пеленой, не дающим тепла, только усугубляющим ощущение сырого плена. По обеим сторонам этой тропы в никуда, словно мрачные, недремлющие стражи порога иного, гораздо более древнего и недоброго мира, высились непроходимые заросли маживельника.

Этот кустарник был древним и зловещим. Не просто растением, а неким органическим памятником отчаянию. Его стволы, черные, словно обугленные временем и самой трясиной, корявыми щупальцами уходили в топь, сливаясь с ней в вечном, мерзком симбиозе. Вечно влажные, липкие иглы, острые как иглы дикобраза, но гибкие и цепкие, как змеи, источали тяжелый, одурманивающий смолистый запах. Этот запах – густой, приторный, навязчивый – смешивался с миазмами болота, создавая неповторимый, удушливый «аромат» Дуги. Он въедался в одежду, в волосы, в стены хибар, становился частью человека. В деревне поговаривали, шепотом, боясь, что кусты услышат, что корни маживельника тянутся прямиком к костям утонувших, высасывая из них последние капли страха и отчаяния, питаясь ими. И что иглы – это не листья вовсе, а окаменевшие слезы тех, кого болото взяло навсегда.

Жизнь в Дуге текла вяло, покорно, словно в ожидании неизбежного конца, который давно уже стал частью бытия, как смена дня и ночи, только гораздо медленнее и мучительнее. Движения людей были замедленны, разговоры – редки и обрывисты, взгляды – устремлены куда-то внутрь или в мутную гладь болота, но никогда – вверх, к небу. Небо здесь казалось таким же чужим, как и далекий «внешний мир».

Старик Ермил, его спина сгорблена не столько годами, сколько вечной тяжестью здешнего воздуха, сидел на скрипучем, гнилом помостике у начала гати. Рядом валялась короткая, обвязанная грязной тряпкой палка – символ его «должности» сторожа гати. Он не столько сторожил, сколько наблюдал, как тропа медленно исчезает в молочной пустоте. Его тусклые глаза были почти слиты с туманом по цвету.

Из тумана, едва различимый, медленно выплыл силуэт. Походка была неуверенной, шатающейся – чужак. Молодой парень, лицо бледное, испуганное, одежда городского покроя, но уже пропитанная болотной грязью и тем самым смолистым запахом. Он подошел ближе, закашлялся, пытаясь прочистить горло от липкой влаги.

– Эй… дед? – голос чужака сорвался, звучал чужим и громким в этой гнетущей тишине.

– Это… это Маживелова Дуга?

Ермил медленно, будто с огромным усилием, повернул голову. Его взгляд скользнул по парню без интереса.

– Дуга, – проскрипел он, звук вышел сухим, как шелест мертвого тростника.

– А… а как пройти? Я к… к Федосею Лукичу.По делу.

Парень нервно оглянулся на сомкнувшиеся за его спиной стены маживельника. Кусты казались ближе, чем были минуту назад. Один гибкий черный побег, словно живой, медленно тянулся к его сапогу.

Ермил проследил за его взглядом. Уголки его бесцветных губ дрогнули в подобии усмешки.

– Федосей…– Он плюнул в топь у края гати. Плевок бесшумно исчез в черной жиже.

– Иди по гати. Прямо. Не сворачивай. Пока ноги несут. – Он замолчал, уставившись в туман.

– А к Федосею… он в конце. Где светильник.

– Светильник? – переспросил парень, не понимая.

– Увидишь. – Старик махнул костлявой рукой, словно отмахиваясь от назойливой мошки.

– Иди. Солнце садится. – Он произнес это с таким видом, будто солнце здесь было не просто светилом, а сигналом к чему-то ужасному.

Парень неуверенно шагнул на зыбкие доски гати. Они прогнулись под его весом, издав тихий, стонущий звук.

– А… а эти кусты? – он кивнул на маживельник, не решаясь тронуть нависшую над тропой колючую ветвь. – Они везде… Жуткие какие-то.

Ермил поднял на него взгляд. В глубине его мутных глаз мелькнуло что-то – не то понимание, не то презрение.

– Маживельник, – произнес он, и в его голосе впервые появилось нечто вроде интонации. Почтительное? Боязливое?

– Он старше Дуги. Старше всех. Не трогай его. Он… чувствует. – Старик замолчал, прислушиваясь к тишине. Казалось, даже туман замер.

– Иди. Не оглядывайся на него. И не слушай, если позовет.

Парень побледнел еще больше.

– Позовет? Как это – позовет?

Но Ермил уже отвернулся, уставившись в свою точку в тумане. Разговор был окончен. Чужак, сжавшись от холода и страха, которого он еще не осознавал до конца, пошел по гати. Его шаги быстро затихли, поглощенные молоком тумана и жадным шелестом игл маживельника, которые, казалось, сомкнулись плотнее за его спиной. Ермил долго сидел неподвижно. Потом тихо, словно боясь разбудить болото, прошептал:

– Дурак молодой… Федосею-то зачем? Лучше бы назад… Пока можешь…– Но дороги назад уже не было. Гать позади чужака тоже растворилась в белесой мгле. Оставался только путь вперед, в гниющие объятия Дуги.

Деревня была не скоплением домов, а скорее россыпью низких, покосившихся избенок, притулившихся друг к другу, как стадо испуганных овец перед волком. Стены, сложенные из темного, вечно сырого дерева, обрастали мхом и каким-то склизким лишайником цвета запекшейся крови. Окна, крохотные, как бойницы, были тусклыми – редкие огоньки внутри казались не источниками света, а скорее угасающими угольками.

Возле одной из хибар, под низко нависшим, гнилым навесом, сидела женщина. Агафья. Ее руки, шершавые и узловатые, как корни маживельника, механически перебирали горсть какого-то болотного коренья. Лицо было бесстрастным маской, лишь глубокие морщины у рта и глаз выдавали прожитые годы и непрожитую боль. Рядом, на корточках, копошился мальчонка лет пяти. Он молча тыкал палкой в лужу у ног, наблюдая, как пузыри болотного газа лениво поднимаются на поверхность и лопаются с тихим «плюф».

Из избы вышел мужчина, Глеб, муж Агафьи. Он был высок, но казался придавленным к земле невидимой тяжестью. Его движения были медленны, обдуманны. Он остановился, глядя не на жену и сына, а куда-то поверх крыш, в сторону болота, где туман уже сгущался в непроглядную стену. Взгляд его был пуст.

– Туман густеет, – произнесла Агафья, не поднимая головы. Голос у нее был глухой, лишенный всяких ноток. Констатация факта, как «вода мокрая».

– Угу, – отозвался Глеб. Он потер ладонью грудь, словно что-то давило внутри.

– Маживельник… шумит сильнее обычного.

– Слышала, – Агафья бросила очищенный корень в лукошко. Звук был тупым, мертвым.

– Кого-то ждет. Или вспоминает.

Глеб помолчал. Его взгляд скользнул по сыну.

– Петька, домой. Ночь близко.

Мальчик даже не взглянул на отца. Он продолжал тыкать палкой. Пузырьков стало больше.

– Петька, – повторил Глеб, чуть громче. В его голосе не было злости, только усталая неизбежность.

– Пузыри, – наконец отозвался мальчик, не отрываясь от лужи. – Их много. Из глубин. Болото дышит.

– Не болото дышит, – тихо сказала Агафья, наконец взглянув на сына. В ее глазах не было тепла, только какая-то древняя, выстраданная покорность.

– Это те, кто внизу. Им воздуху не хватает.

Петька поднял на мать большие, слишком взрослые для его возраста глаза.

– Они плачут?

– Нет, дитятко, – Агафья снова опустила взгляд на коренья.

– Они молчат. Как и мы. Иди в дом. Слышишь?

Над деревней пронесся внезапный порыв ветра. Он не принес свежести, только перемешал запахи – гниль, смолу маживельника, запах мокрой земли и чего-то кислого, как несвежая кровь. Заросли вокруг деревни зашелестели громче, заскрипели черные стволы. Казалось, огромное, невидимое существо повернулось во сне.

Глеб вздрогнул, не от страха, а от привычного, глубокого напряжения. Он сделал шаг к сыну.

– Петька! Домой! Сейчас же! – В его голосе прорвалась редкая резкость, почти паника.

Мальчик медленно поднялся. Его лицо было таким же бесстрастным, как у матери. Он бросил палку в лужу. Она встала вертикально и медленно, очень медленно, начала погружаться в черную жижу.

– Ладно, – тихо сказал он и поплелся к низкой двери избы.

Агафья вздохнула. Звук был похож на шипение воздуха из проколотого бурдюка.

– Напрасно ты, Глеб. Он и так все знает. Чему тут не знать? – Она кивнула в сторону болота.

– Оно само научит. Как научило нас.

Глеб отвернулся, снова глядя в сгущающийся туман. Его кулаки сжались.

– Знать-то знает… А вот принять… – Он не закончил. Принять здесь было нечего. Здесь только существовали. Ожидая. Чего? Очередного поглощения? Окончательного растворения в гниющих объятиях болота? Или просто тихого угасания, как огонек в окне?

– Примет, – сказала Агафья с ледяной уверенностью.

– Иначе нельзя. Иначе маживельник… – Она не договорила, но взгляд ее скользнул к ближайшим кустам, чьи колючие ветви уже тянулись к краю их убогого дворика, как черные щупальца.