– Не трожь! Не трожь меня! – всхлипывала она.

– Оно меня пометило! Как Агафью! Как Петрушку! Я слышала, как оно имя мое булькало! Оно придет! Оно придет за мной! Ох, Степан прав… Старая Болотница… она меня видела! Ее желтый глаз… он в душу смотрел!

Наутро изба Игната и Марьи стала центром нового витка всеобщего помешательства. Марья, окончательно сломленная, лежала в полузабытьи, бормоча о желтом глазе и болотной жажде. Игнат, бледный и постаревший за ночь, с потухшим взглядом, рассказал соседям все. О крике, о распахнутых ставнях, о пустоте за окном. И о запахе. Этот запах – его не могли отрицать даже самые ярые скептики. Он въелся в дерево ставней, витал в сенях, цеплялся за одежду. Каждый, кто заходил в избу, морщился, бледнел и крестился. Это был запах маживельника, запах трясины, запах самой смерти, пришедшей в гости под окно.

– Желтый глаз? Весь в черных точках? Как ил? – Старик Степан, приглашенный как последний авторитет в делах нечисти, слушал Игната, сидя на лавке. Его лицо было каменным. Он кивнул, когда Игнат описал зрачок – вертикальный, змеиный.

– Ага… — прохрипел старик.

– Видели. Саму хозяйку трясины или ее прислужницу – не суть. Разглядела Марьюшку. Понюхала поближе. Понравилась… – Он бросил тяжелый взгляд на дверь в горницу, откуда доносилось бессвязное бормотание.

– Теперь она помечена. Клинком взгляда проколота. И голосом ее названым… – Он покачал седой головой. – Беда.

– Что же делать-то, дед?! – в голосе Игната звучала отчаянная мольба.

– Как защитить? Заклинание какое? Оберег?

Степан тяжело вздохнул.

– От взгляда Кикиморы, от ее прямого зова… – он помолчал, выбирая слова,

—Обереги слабы. Как гнилая ветка против топора. Запах… он не просто воняет. Он печать. Он маяк для нее во тьме. – Он поднял на Игната усталые, полные древней скорби глаза.

– Стен не пробить. Запоров не сломить. Оно придет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через неделю. Когда голод позовет. Когда страх Марьюшки станет слаще меда. Оно позовет – и она выйдет. Сама. Как Петрушка. Как Агафья. Как Лукерья. Как будто в забытьи. Или… или оно войдет. Через ту же щель. Или через дверь, что не заперта на совесть. Или через дымоход.

– Не может быть! – вскрикнул Игнат, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

– Не отдам! Топором изрублю!

– Изрубишь воздух, Игнатушка, – печально сказал Степан.

– Или тень. А она возьмет свое. Страх – ее оружие. И ее пища. Чем сильнее боишься ты и Марья, тем сильнее она становится. Тем ближе подходит. Желтый глаз в щели… это уже не шепот из чащи. Это оно у порога. В дом стучится. – Старик поднялся, опираясь на палку.

– Делай, что можешь. Священника привези, коли успеешь. Святой водой кропи. Чеснок развесь. Осиновый кол под порог вбей. Но… – Он горько усмехнулся.

– Помни слова старого: от судьбы, от Кикиморы глазом к глазу прижженной – не уйдешь. Она выбрала. Жди.

Слова Степана разнеслись по Дуге быстрее, чем весть о самой встрече с Глазом. Теперь страх стал персонализированным. Он поселился не просто в деревне, а в конкретной избе. Люди, проходя мимо дома Игната, крестились и ускоряли шаг, боясь даже взглянуть на ставень с той самой роковой щелью. Дети шептались о "доме с Желтым Глазом". А по ночам, когда ветер стихал, многим казалось, что из глубины маживельника доносится не просто бульканье, а сдавленный, мокрый смешок. И в нем угадывалось что-то… ждущее.

Марья стала живым призраком в своем доме. Она не подходила к тому окну, забившись в самый дальний угол. Она вздрагивала от любого звука, видя в темных углах отсвет желтого. Запах гнили в избе постепенно выветрился, но его призрак остался в ноздрях, в памяти. И самое страшное – она ловила себя на мысли, на краешке сознания: а что, если действительно выйти? Принести воды? Может, тогда… тогда Оно отстанет? Эта мысль, словно червь, точила ее изнутри, питаясь страхом и обещанием прекращения ужаса. Она знала – это и был зов. Зов Болотницы. И он становился все громче в ее сломленной душе. Желтый Глаз в щели не просто видел ее. Он начал свою работу.